Александр Сотник

“На првах рекламы”

Повесть

Трусы надежды

Моя телевизионная приставка давала сбой. Мало у кого получается сопереживать с ящиком. Лучше уж смотреть в аквариум: там хоть есть кого покормить.

Я пялился в телевизор от безделья. Работы не было. Выходить на паперть не позволяла гордость, на Тверскую - убеждения. Ситуация ударяла по кошельку, тот - по желудку; организм убивал нервные клетки, а они, как известно, - ну очень медленно...

К тому же, подходило время оплаты съемной квартиры. Мне ее сдал знакомый моего знакомого. Арендодателя звали Петр. Он мог не появляться месяцами, но уж если приходил, то устраивал грандиозную пьянку, которая могла затянуться на неделю. Пропив деньги, заплаченные мной за аренду, он непременно занимал у меня в счет будущей оплаты. Протрезвев же, снисходительно об этом забывал. И так повторялось каждый раз: оплата, пьянка, заем… Петр нигде не работал, предпочитая альфонствовать. Внешне он напоминал истаскавшегося певца Сергея Захарова, но неизменно нравился состоятельным женщинам предпенсионного возраста. Когда я спросил «чем ты занимаешься?», Петр с достоинством ответил:
- Улыбаюсь. Дорого…
Конечно, он меня терпел. Мне же приходилось терпеть незаконченный ремонт в его двухкомнатной квартире, отсутствие исправной мебели и душа, как и наличие грязной свалки подлинных рогов и копыт в соседней комнате. Зато, во-первых, платил я втрое меньше, чем в агентстве, а во-вторых, Петр не докучал мне частыми визитами. Что же касается пьянства – так я и сам не ангел.
Впрочем, я отвлекся.
Неделю назад меня вызвал редактор. Известно: начальство надо любить, относясь к нему с взрослым покровительством. Я же так не мог - более того, вечно замечал изгаженное исподнее. В тот день редактор сообщил:
- Нам нужен эпатаж. У нас женский журнал. Напишите что-нибудь острое, критическое. К примеру, о критических днях.
- Вообще-то я не страдаю…
- Допустим. Но вы же писали об извращениях Моцарта?
- Упомянул. По вашей просьбе.
- Вот и прекрасно. Сделайте то же самое с Бахом.
- Но Бах не был извращенцем!
- А вы поройтесь, покопайтесь, найдите что-нибудь! Где ваша фантазия, вымысел художника?
- Ладно, - говорю, - скрещу его с Чайковским.
В редакторскую душу закралось философское подозрение:
- Упражняетесь? Между прочим, иной творец достоин осуждения.
- Осудить творца – все равно, что продлить ему жизнь, - возразил я.
- Красиво сказано. Кто это?
- Неважно. Дарю.
- Подобная щедрость однажды приведет вас на скамью подсудимых, - сурово предупредил редактор. - В вас просматривается принцип выскочки.
- А в вас, - говорю, - Питера.
- Санкт-Петербурга?
- Ага. Американского.
- Остряк, - обиделся редактор. - Вот и напишите остроумное заявление по собственному желанию.
Пришлось написать: "В связи с тяжелой и продолжительной болезнью руководства (а именно - диареей глупости) прошу уволить", и так далее...

Словом, я оказался припертым к стенке - точнее, к телевизору. И, как уже сказал, работы не было. Тогда я стал звонить наудачу. Интересная вещь - надежда: когда ее теряешь, она вдруг дает о себе знать. Оператор Лева Гудман отозвался сразу:
- Ты что, совсем без копья?
- И без щита тоже.
- Понял, выезжаю. Закуску брать?.. Гудман - добрый толстяк с неудавшейся личной жизнью. С женой Леной он познакомился в столовой. Подсел к ней за столик и признался:
- Я встретил вас, и все!..
Через пять недель они расписались. Она была беззаботной, розовой от смущения студенткой, он - перспективным выпускником ВГИКа. Впереди маячили египетские ночи и Каннская лестница. Такое мнение сложилось у всех, и у Ленки тоже. Пресловутое "есть мнение" стало преследовать Гудмана повсюду. К примеру, Ленка говорила:
- Есть мнение, что тебе пора в магазин.
Или:
- Есть мнение, что ты девяностопроцентная сволочь.
С годами притязания ужесточились, издергав Леву окончательно. Ленка бесилась, устраивала истерики, била посуду. Выбросила в окно чугунного Юрия Долгорукого. Как никого не убила? Одиночество зачастую объединяет людей с непересекающимися интересами. Тогда отношения строятся на руинах взаимного непонимания. Однажды вечером Лева услышал:
- Ты даже не в состоянии правильно оторвать туалетную бумагу!
И понял, что пора...
Сначала у нее была досада, обида на мужиков; потом все стихло, в ее жизни материализовался неудавшийся боксер. Круг замкнулся на уровне нового витка. Ленка ходила с подбитым глазом. Боксер шутил:
- Прочувствовала силу русской перчатки.

...Гудман появился через час - пьяный и поэтичный. С порога сообщил:
- А я с Надеждой. Веры нет. Любовь еще, быть может, дома...

Следом за ним в дверях нарисовалась дама в камуфляже. Представилась:
- Надежда. А Любка сегодня в ночь.
- Вы, как видно, тоже, - мрачно съязвил я.
- Женек, не лейте желчь на скатерть! - миротворствовал Лева. - Надька - свой человек. И жрать торопится, и пьянствовать спешит. Словом, "Монтана"!

Насчет "Монтаны" поясню. Жил у Гудмана с Ленкой попугай Кеша. (Почему-то большинство попугаев называют Кешами. Вероятно, это имя столь же органично для попугая, как «Борька» - для борова. Смоктуновский не при чем.) Ну, жил себе пернатый и жил. Глупая волнистая птичка. Не мешала никому, кроме Левы. Ленка в ней души не чаяла. Поначалу Гудман терпел. Тайком учил Кешу материться и пить водку. Но кроме щебета ничего не добивался. Уходя на работу, Ленка выпускала Кешу порезвиться. И вот однажды «птиц» нарвался. Лева спал после ночной смены. Попугай привычно летал по пустой комнате, издавая жизнерадостное чириканье. Сел Леве на нос. Гудман взял его за клюв и швырнул в угол. Но Кеша не унимался. Возможно, вспомнив вольные тропики, он выдал все, чему его учили. И тогда Лева пресек свободу слова: запустил в Кешу тапком. Он, собственно, и не целился, но попал. Попугай ударился тельцем о зеркало и испустил дух. Лева же, с минуту погрустив, взял Кешу за крылья и выбросил в форточку. Вечером Ленка спросила:
- А где Кеша?
- Вылетел в окно, - правдиво ответил Лева. И тут она увидела следы от Кешиных крыльев, предательски распростертых на поверхности зеркала.
- А это что?
- Это? - переспросил Лева. – "Монтана"…

Надежда оказалась разговорчивой дамой, поведав после первой же стопки историю «а ля Хичкок»:
- Я от соседа сбежала. Он со мной в коммуналке живет. Раньше был нормальный мужик, работал токарем, как все люди. Только раз с перепою ему сверлом башку пробило. И что-то там повредило в центре удовольствий. Ну, сделали ему операцию, а что толку? Ходит вечно – рот до ушей, молчит, бельмы закатывает, и пристает, как будто счастья ему мало.
- И что, не пьет? – заинтересованно спросил Гудман.
- В том-то и дело, что нет. Да и зачем, когда у него и так вечный кайф?
- Человек-ништяк! – Восторгался Лева.
- А сегодня в мусоропровод насрал, - добавила дама. – Выхожу я мусор выбросить, а он сверху лотка пристроился, морда и жопа счастьем светятся: «Люблю, - говорит, - тебя до усрачки.»
- Будем здоровы, - разочарованно сказал Лева. – А ты его в психушку сдай.
- Так ведь мирный же, как ягненок. Ну, вызвала я разочек перевозку, а они ни в какую. Говорят: «Забуянит, тогда примем». А он целыми днями балдеет на халяву, у сортира меня стережет. И главное: в руку срет, а говном не кидается. Знает, гад, что заметут…
- А менты?
- Да то же - закончил я.
Надежда кивнула.
- Ладно, с надеждой как-то веселее, - согласился я.
Гудман просиял:
- Я тебе помогу. Нашей конторе требуется сценарист. Мы же рекламу снимаем. Почему бы тебе не писать сценарии? Словом ты владеешь, к тому же - цинично. Тебя возьмут. Завтра же поговорю с шефом. Он, конечно, гад, но порядочный.
Всю ночь я просыпался от Надькиных воплей. Наутро она призналась:
- Не понимаю Левкину жену. Такое орудие беречь надо. Это же ядерная бомба!
- А она, - говорю, - пацифистка.
- В смысле - блядь?..

Вечером Гудман по телефону сообщил:
- Скоро шеф тебя примет. Напишешь сценарий в качестве пробы, и – вперед. И трусы не забудь.
- Хорошо. Натяну поверх брюк.
- Надькины трусы. Они под шкаф закатились. Захвати, я ей передам. А хочешь, сама за ними явится…
- Нет, уж лучше ты…
- Договорились. Я перезвоню.

Хорошо, когда Надежда не исчезает бесследно, оставляя на память о себе хоть что-то. Пусть даже старые трусы.

Требуется унитайзер

Специалисты узкого профиля мешают творчески размашистым людям. Представьте себе космонавта-менеджера или композитора-маркетолога. Продавец-потребитель не в силах что-либо произвести. Мыслители же увольняются в первую очередь.

Я раскрыл газету вакансий. Там требовались «помщнинки бизнес-вумэн» (вообще-то, там было написано «помойщенки»; «помощники» – лишь моя скромная догадка), «супервайзеры-дизайнеры» и «мерчендайзеры-программисты». Словом - все, кроме меня. Справедливости ради добавлю, что журналисты требовались тоже, но – в журнал для геев. Воображаю, как вхожу в редакцию, и заявляю: «Я – гей. Эге-гей! Эге-ге-ге-гей!!!» Тут есть от чего обалдеть.
Короче, все было глухо. И тогда я разозлился. Представил, что сам – работодатель. Кто мне нужен? Понятно, что специалист. Но кто? Грузчик-супервумэн? Дантист-ассенизатор? Слесарь-гинеколог? Я начинал звереть. Не отдавая отчета в своих действиях, набрал первый попавшийся номер агентства по трудоустройству:
- Алло, у меня есть вакансия. На том конце провода дежурно обрадовались:
- Мы к вашим услугам!
- У меня гипермаркет.
- Поздравляю.
- Срочно нужен унитайзер! Я полагал, что столь вопиющее название профессии смутит собеседника, но ошибся.
- Унитайзер? Сколько угодно!
- Десять лет стажа! – свирепствовал я.
- Разумеется.
- Владение суахили!
- Со словарем.
- Без привычек - даже полезных!
- Не вопрос.
- Не старше двадцати! – Я намеренно выдвигал взаимоисключающие требования.
- Сделаем. Мы берем сто процентов оклада соискателя за первый месяц его работы. Через час к вам подъедет менеджер и оформит договор. А вечером у вас будет унитайзер.
- Настоящий?!!
- Со всеми вытекающими! Диктуйте адрес…

Я в ужасе бросил трубку. Пометался по квартире. Вернулся к газете. Перевернул страницу. Там требовались курьеры и расклейщики объявлений. В курьеры идти не хотелось. А вот по поводу расклейки… Я набрал номер телефона фирмы. Мне ответил торопливый мужской голос:
- Да-да, слуш…
- Вам требуются расклейщики?
- Да-да, сроч…
- А что насчет условий?
- Прижжайте! Наш адрес…

Фирма располагалась на Сущевке, в помещении редакции «Молодой гвардии». Появлялся призрачный шанс прикоснуться к высокой литературе.
Меня встретил малопривлекательный близорукий мужчина, похожий на ощипанного пираньями пингвина. Он был высоким, рыхлым, обильно потел и бесконечно утирался носовым платком.
- Расклейщики нужны, - затараторил он. – Вы расклейщик?
- А что, не похож?
Мужчина растерялся и вспотел:
- Не совсем, не совсем… Сколько вам лет?
- Девяносто два. Я сделал пластическую операцию.
- Юмор – это хыршо. Вы – честный?
- Да. Меня в тюрьме перевоспитали.
- За что? – обалдел он.
- Шучу.
- Юмор – это нехыршо. Вы здоровы?
- Как Атлант.
- А я – Дмитрий Иваныч. Присаживайтесь.
- Дмитрий Иванович, что входит в мои обязанности?
- Клеить, клеить…
- …и еще раз клеить, - догадался я.
- Да. Работа нервная. Расклейщиков не любят и матерятся. Позавчера один дворник избил нашего сотрудника.
- Расклейщика?
- Нет, агента по недвижимости. Принял его за вора.
- Бедняга. И где сейчас ваш агент?
- В СИЗО. Он действительно стащил у бабки кошелек.
«Куда, - думаю, - я попал? Это же рассадник бандитизма…»
Дмитрий Иванович улыбнулся:
- Но вы нам подходите. Видно, что интеллигент. Клеить умеете?
- И шить тоже.
- Хыршо. Вот вам четыреста пятьдесят объявлений на три дня. Берегите их.
- Обязательно. Положу их в банк на личный счет.
- Расклейте в своем районе по подъездам жилых домов с часу дня до четырех. К пяти отчитайтесь. Я вас проконтролирую. Мы платим рубль за одно объявление. Деньги получите в пятницу.
- А сразу никак нельзя?
- Нет. – Дмитрий Иванович снова вытер испарину. – Все деньги в пятницу.
- Ладно, - говорю, - только непременно все!

Так я стал расклейщиком. Носился по району, как заблудившийся лось. Дворники, действительно, ругались. Кто-то советовал приклеить объявление себе на задницу, кто-то банально матерился. Приходилось терпеть. Каждый вечер я звонил Дмитрию Ивановичу и называл «проклеенные» номера домов. В пятницу явился в офис.
- Огорчу, денег нет, - обливаясь потом, признался Дмитрий Иванович.
- То есть, как это – нет?
- Будут через неделю. Ограбили квартиру нашего бухгалтера. Вынесли все под чистую.
- А я-то тут при чем?
- Не при чем. А вот бухгалтер заболел. Зато у меня к вам претензии. Вы плохо работаете.
- Я честно расклеиваю по сто пятьдесят объявлений в день!
- Не знаю, не знаю. Из вашего района совсем не звонят… Вот вам семьсот пятьдесят объявлений на следующую неделю. Берегите их…

Я поумерил свой пыл и стал работать спустя рукава. Десятки подъездов игнорировал, отдельными домами пренебрегал, не забывая упоминать их в своем отчете. Вместо ста пятидесяти объявлений в день я расклеивал от силы тридцать. То есть, прибег к банальному вранью. Такой метод принес неожиданные плоды - Дмитрий Иванович меня хвалил:
- У нас обвал звонков с вашего района! Вы – очень ценный сотрудник. «Знал бы ты, как я работаю», - думал я, а вслух нагло вопрошал:
- Мне положена премия?

В назначенную пятницу я примчался в офис. Дмитрий Иванович встретил меня, судорожно обмахиваясь платком:
- А, это вы? Семнадцать звонков за неделю, поздравляю! – Он произнес это так, будто я сорвал «Джек-пот».
Спрашиваю:
- Как здоровье бухгалтера?
- Воры так и не нашлись.
- Я в смысле зарплаты.
- Это не проблема, - с небрежностью миллиардера сообщил Дмитрий Иванович, - четыреста пятьдесят за прошлую неделю и шестьсот – за эту.
- Семьсот пятьдесят, - поправил я.
- Именно шестьсот, - уточнил Дмитрий Иванович, вновь начиная потеть. – Мы вас оштрафовали.
- За что?!
- Вы небрежны в работе. Надо клеить объявления ровно и старательно. Вы же профессионал. Вот ваши деньги.
Я положил их в карман.
- Кроме того, вы совсем не болеете за наше общее дело, за нашу фирму.
- Поэтому вы хотите довести меня до инфаркта? – Вспылил я. – Что это за молодогвардейский задор? Что за пионерская зорька? Еще секунду, и вы призовете меня с партийным энтузиазмом затянуть пояса ради светлого будущего наших потомков! Дмитрий Иванович моментально просох:
- Боюсь, что нам придется с вами расстаться.
- А я и не предлагаю вам руку и сердце! – Я уже почти кричал. – Мне не жалко ста пятидесяти рублей. Если они спасут вашу фирму от неизбежного банкротства – пожалуйста! Но у вас работают нищие люди: в основном, пенсионеры. Вы их тоже штрафуете?
- До свидания, - побледнев, сказал Дмитрий Иванович. Я пришел домой, бухнулся на диван и включил телевизор. По всем каналам показывали президента Путина. Его монументальность шла вразрез с действительностью за окном. Я услышал звук открываемой входной двери. Это явился Петр. Он был трезв и невзрачен.
- Привет, - мрачно сказал он.
Я приподнялся с дивана:
- Привет. Как дела? У меня голяк.
- Совсем? Это плохо. Сотка хотя бы найдется?
- Долларов?
- Рублей, - махнул рукой Петр. – Похмелиться надо. А то сдохну.
Я протянул ему сто рублей. Петр небрежно сунул их в карман брюк:
- Когда зайти?
- Думаю, через неделю.
- Ладно. Пока…
Уже на пороге Петр обернулся и спросил:
- Слышал, тебя из редакции поперли?
- Поперли.
- И что будешь делать?
- Устроюсь на другую работу.
- Кем?
Я подумал и сказал:
- Унитайзером.
- Ясно, - ничуть не удивился Петр. – Удачи, унитайзер.

Хлопнула входная дверь. Мне стало совсем хреново. Жутко хотелось напиться. Куда подевался Гудман? Он ведь обещал… Может, самому напомнить?
Словно находясь в бреду, я добрел до гастронома. Купил водки и кильки за восемь рублей. И не успел дома открыть бутылку, как на пороге возник Гудман.
- У тебя дверь не заперта. Ты что, в запое? Я до тебя дозвониться не мог. Днем звоню, никто не отвечает. Я уж думал, ты – того…
- Звонил бы вечером.
- Не мог. У меня монтаж по вечерам. Ну что, поехали?
- Не сейчас.
- Я в смысле - наливай. У меня два дня выходных. А в понедельник шеф тебя примет. Так что – готовься.
Мы выпили: Гудман воодушевленно, я – с безысходной тошнотой.
- Все эти дни шеф был злющий, как мамба. Страшно подойти. История леденит и обжигает. Один мудила торгует стиральным порошком, ну и заказал нам рекламный ролик. Долго он его не принимал: то одно не нравится, то другое. А сам при том - лох лохом. Задолбал, короче, всех. И ролик, вроде бы, нормальный, а этот фраер все придирается. И не платит, соответственно. А тут внезапно принял и заплатил. Мы, конечно, бабки по карманам, и - по кабакам. А наутро этот чудик звонит шефу, и начинает орать: «Вы что, издеваетесь? Я на вас в суд подам за оскорбление личности!..» И тут выясняется. Наш компьютерщик вставил в «пэк-шот» - ну, в финальный кадр - печать сертификации товара. Как бы для понтовой красоты. А внутри этой печати по кругу маленькими буквами пустил текст: «наш заказчик – пидарас, пусть закажет еще раз». Буквы-то малюсенькие, их и не рассмотрит на экране никто. А этот гад дотошным оказался: поставил картинку на «стоп-кадр» и с лупой у экрана изучал. Ну, и нарвался, соответственно. А в итоге у шефа геморрой. Так что насчет тебя я только сегодня решился с ним поговорить. Он, в принципе, не против. Так что в понедельник едем.
Мы снова выпили, и у меня отлегло от сердца.
- И все же, где тебя жизнь таскала? – не унимался Гудман.
Я показал ему стопку не расклеенных объявлений.
- Хочешь сказать, что ты их расклеивал? – недоверчиво спросил Лева.
- По крайней мере, пытался.
- И платят?
- Меня даже выгнали.
- Ничего, ты им еще покажешь. Слушай, давай снимем триллер-многотрупничек. Такого еще не было: «Сумасшедший расклейщик»!..

Всплытие "Титаника"

В офисе было тихо. На первом этаже располагались монтажные студии, где работали молчаливые компьютерщики. Стены были отделаны кафелем больничного цвета: угадывалось медицинское происхождение владельца. Поднявшись на второй этаж по узкой лестнице, мы уперлись в единственную дверь с табличкой «Приемная». Мне инстинктивно захотелось сменить ее на «Приемный покой».
Гудман постучал. Я услышал баритональный тенор по ту сторону двери:
- Войдите.
Мы вошли. Навстречу нам выдвинулся невысокого роста крепыш лет сорока. Его черные волосы росли чуть ли не от бровей, внешне он напоминал усатую бочку.
- Илья, шеф, - представился он, пожимая мне руку. Я ощутил стальное рукопожатие совковой лопаты.
- Евгений, - ответил я, - хронический подчиненный.
- Вы меня не поняли. Шеф – это фамилия.
Я бросил испепеляющий взгляд на Гудмана: «что же ты не предупредил?», а сам извинился.
- Ерунда, - улыбнулся Шеф. – Я привык. Даже приятно.
Да уж, с такой фамилией - и не в Кремле? Впрочем, совсем рядом…
- Лева многое про вас рассказал, - сообщил Шеф. – Вы – сценарист, брызжущий идеями, прямо титан…
- Скорее – «Титаник», - уточнил я.
- Скромность не возбраняется. – Он повернулся к Гудману. – Вторая монтажная в вашем распоряжении.
Гудман показал мне «Виктори» и вышел. Шеф взгромоздился в кресле. Его пышные усы дышали вместе с легкими.
- Итак, вы хотите попробовать?
- Хочу.
- Готов сделать вам заказ. Напишите сценарий ролика по слогану «связь без брака».
- Какой-то странный слоган, - нерешительно сказал я. - Напоминает старую пошлую хохму.
- Вот и прекрасно. Заказчику удалось добиться узнаваемости. Он торгует сотовой связью. Что вы можете предложить?
- Минуту молчания. Надо подумать…
- Подумайте, - согласился Шеф. – Представьте три варианта сценария завтра к часу дня. Хронометраж – пятнадцать секунд. Гонорар – по факту одобрения заказчика. Для начала – двести долларов. По рукам?
Повторного рукопожатия избежать не удалось. Шеф приблизился почти вплотную и, сжимая мою ладонь, внезапно пустил соплю. В тот же миг его нижняя челюсть упала чуть ли не на грудь, обнажив ряд металлических зубов. Он отдернул свою руку, после чего привычным, и потому – быстрым движением вправил челюсть на место, достал из кармана платок и звучно высморкался.
- Нервы, - пояснил он. – Возьмите мою визитку, там номер мобильного. Домашнего нет. Его съел заяц.
- Кто?
- Кролик. Мне кролика подарили на день рождения. Сказали, декоративный. А он вырос. И съел телефонный провод. Так что звоните, и не опаздывайте.
На выходе из офиса меня настиг Гудман:
- Ну, как?
- Нормально. Заказал сценарий про связь без брака.
- Это плохо, - огорчился Лева. – Капризный заказчик. Хрен что он у тебя примет.
- Ничего, - говорю, - попробую. А что там за кролик у Шефа?
- Это он всем жалуется. А кролика он съел. Точнее, жена зажарила, а он в офис принес.
- Ничего себе жена...
- Лично я не вегетарианец. К тому же, мне не досталось: я на съемках парился. Ну, мне пора.

Пока я ехал домой, мои мысли метались в поисках ярких образов и нетривиальных решений. Уже сидя за домашним компьютером, я пришел к выводу, что рекламщик из меня никудышний. Полагаю, текст гимна России написать проще. Справился же Михалков, и даже трижды! Как известно, на роль гимнотворца претендовали десятки поэтов, в их числе и Евтушенко. После двадцатого съезда правительство организовало конкурс. Проявило демократический стиль: тогда это было модно. Стихи посыпались тоннами. Комиссия остановилась на слегка подретушированном варианте старого гимна в интерпретации того же Михалкова. Одобрила вербальную смесь пафоса и лизоблюдства. Евтушенко смертельно обиделся. Встретив Михалкова, сказал:
- Сергей Владимирович, признайтесь, мой текст сильнее…
- В самом деле? – искренне удивился Михалков. Он уже знал о решении комиссии.
- Именно, - настаивал Евтушенко, - Комиссия разберется, и придет к выводу, что ваши стихи – говно.
Михалков улыбнулся и мягко произнес:
- Женя, учите текст...

Итак, у меня был мертвый слоган телефонной фирмы. Надо было придумать что-то живое, избегая пошлости. Вариант с эротикой я отмел сразу. Детей использовать нельзя. Оставались взрослые. Я представил себе блондинку, гуляющую с белой болонкой, вообразил возлюбленного блондинки – жгучего брюнета с не менее жгучим пуделем. Вот они спешат навстречу счастью, общаясь по телефону. Встречаются в объятиях друг друга. Нежный поцелуй. Болонка и пудель преданно смотрят на них, высунув розовые язычки…
Получалось глупо, но трогательно. Однако слоган явно мешал. При чем тут «связь без брака»? Они что: лесбиянка и импотент, и потому не женятся?
Во втором варианте я убрал блондинку с брюнетом, вымарал встречи и поцелуи, оставив лишь четвероногих. Всунул им в уши современные средства связи. Заставил урчать, лаять и лизаться. Воссоединил их в парке и запустил в кусты. Отправил по аллее, машущими купированными хвостами. Связь получилась без брака, но напоминала бред белогорячного.
Третий вариант явился плодом воображения, подхватившего болезнь Паркинсона. Альпинист держит на оборванном тросе едва не сорвавшуюся в пропасть девушку. Он протягивает ей руку помощи, но никак не может дотянуться. Порывистый ветер и тщетные усилия искажают его обветренное мужественное лицо. И вдруг у него звонит мобильный телефон. Он берет трубку и понимает, что звонок адресован без пяти минут покойной альпинистке. Это родители: беспокоятся, как у нее дела. А дела совсем плохи. Нечеловеческим усилием он дотягивается трубкой до ладони девушки, и с помощью телефона вытаскивает ее практически с того света. Альпинистка взбирается на вершину скалы и, как ни в чем не бывало, начинает трепаться по телефону: «Мама, у меня все хорошо! Здесь очень красиво!..» Бравурные аккорды. Производители гнилых тросов посрамлены, «мы за связь без брака», и - да здравствует жизнь!
Шеф отреагировал ободряюще:
- С фантазией у вас отменно. Заказчик рассматривает все варианты. Особенно нравится история погибшей альпинистки.
- Вообще-то она выжила…
- Тем лучше. Телефон спасает жизнь! Подсказывает новое решение в критической ситуации! И это в непогоду, на высоте нескольких тысяч метров! Что говорит о качестве связи и человечности самой телефонии…
«Да, - думаю, - не я один такой больной…»
Шеф подхватил падающую челюсть. Вправил. Отсморкался. Потом изрек:
- В вас есть свежая струя. Будьте на связи, мы ее используем.
- Струю? Как скоро? Мне деньги нужны…
Шеф мгновенно поскучнел:
- Как только, так сразу… - И принялся рыться в бумагах.

Через день Гудман привез мне двести долларов.
- Поздравляю экипаж «Титаника» со всплытием! – воскликнул он. – Шеф тобой доволен. Зацепил башлевого заказчика. Мы его два месяца мурыжили. Твоя альпинистка помогла. Водрузим пузырь на Эверест?
На экране девушка получилась дикой и неблагодарной, как дворовая кошка. Игнорируя своего спасителя, она набрасывалась на телефон с явным намерением его сожрать. Альпинист же, напротив, вызывал жалость и сострадание за то, что связался с такой стервой. Любовь, как говорится, зла…
Надеюсь, этот ролик уже снят с эфира…

Любовь на три пирожка.

Еврей-русофил – это экзотично. Савка уважал Достоевского, Толстого, Солженицына. В юности зачитывался Розановым и Лосевым. Искоренил природную картавость. Носил косоворотку и красные сапоги. Его боялись даже менты и, когда тот напивался, отпускали со словами «вы уж поосторожнее, здесь полно пьяных негров…»
Его физиономия была типичной: длинный нос, карие глаза, хитрая улыбка, испорченная выбитыми передними зубами. В семье его считали уродом, он же мнил себя интернационалистом. Ненавидел лишь арабов, угрожая объявить им еврейский джихад.

Первого февраля у Надин был день рождения. Савка пригласил меня, Гудмана и секретаршу Шефа Светку Карпину. Светка знала французский, и могла развлечь Надин. Вообще-то, Карпина была фривольной болтушкой, и жутко гордилась тем, что однажды целовалась с Бельмондо. Дело было в Каннах перед открытием кинофестиваля. По знаменитой лестнице шествовали кинозвезды. Светка протиснулась в первый ряд, и вдруг увидела Бельмондо. Он был седой, и прихрамывал. Ослепительная улыбка киноактера возбудила Светкино чувство безграничной любви к старости, и заставила метнуться вперед, оттолкнув двухметрового секьюрити. Она пала ниц, и прильнула к звездной ширинке. Бельмондо приподнял безумную, и «страстно», как признавалась Светка, поцеловал ее в губы. Толпа взорвалась аплодисментами.
- Он меня укусил, - вспоминала Карпина, - а зубы у него большие…
Бедные женщины Бельмондо!

К Надин мы приехали с Гудманом на метро. Всю дорогу Левка нервничал:
- Что-то будет, это точно…
- Что, - спрашиваю, - может стрястись?
- Не знаю. Чувствую. Я купил ей в подарок Юрия Долгорукого.
Я вспомнил Гудмановскую Ленку.
- Это ты зря, - говорю. – Женщины непредсказуемы. Учись у меня. Я везу ей платочек. Синенький, скромный.
- Тоже мне, умник. Что ж они – душить не умеют?
«И то верно», - думаю.
Надин встретила нас в пеньюаре:
- Я еще не одета.
- Мы видим, - говорю. – Может, на лестнице подождем?
- Зачем? Лучше в туалете.
- Где?
- Я делать туалет в своей комнате. Одеваться. Хочу, чтобы мужчины оценить красота моей молодой тела.
Ее экстравагантность граничила с распущенностью.
- Вообще-то, - говорю, - на это есть Савка.
- У него запор!
На пороге квартиры нарисовалась Карпина. Она-то нас и спасла, заявив:
- А можно мне?
Позже восхищалась:
- Ленин отдыхает!
Савка вышел из туалета озабоченным. Выругался по-французски:
- Мерде, мерде, мерде…
- А что ты, - спрашиваю, - хотел еще там увидеть?
- Старожилов – мерде, - пояснил Гельфанд. – Он скоммуниздил идею Надин. Я хотел ей подарок сделать, договориться с телевидением, а вышло дерьмо. Сегодня премьера…
Надин потрясла программа «Спокойной ночи, малыши». Она сказала, что во Франции обязательно бы сделали сериал «Спокойной ночи, взрослые», где солировали бы заматеревшие Хрюша и Степаша. Савка проникся, позвонил телевизионному корифею Лене Старожилову, и примчался в Останкино.
Старожилова я знал давно. Когда-то в начале девяностых мы вместе гастролировали по Эстонии. Я пел песни, он читал юмористические диалоги. Юмор Старожилова вызывал у зрителей приступы лошадиного ржания, ибо строился на вульгаризмах. В Таллинне Леня купил головку эстонского сыра. Но через таможню разрешалось провезти только полкило. И тогда он предложил:
- Все равно ты едешь налегке. Скажи эстонцам, что вторая половина – твоя.
Я согласился.
На границе наше купе посетили таможенники. Они были независимы и строги в своей готовности напасть на нас или соседнюю Финляндию. Само их появление сулило неотвратимость разоблачения.
- Что везет-те? – спросил один из них, не по годам суровый парень.
- Сыр, - ответил Леня. – На память об Эстонии.
- А в-вы?
- И я – сыр, - говорю. - И себя. Тоже на память об Эстонии.
- Дайт-те сы-ыр, будь-дем ве-еша-ать, - сказал парень.
- Нас? За что?! – взмолился я.
- Сы-ыр ве-еша-ать, - уточнил он.
Леня взглянул на меня с ненавистью: «лучше бы ты молчал»…
Головка сыра потянула на кило-триста.
- Что будь-дем дел-лать? – радостно спросил таможенник.
Старожилов растерялся. Его поймали на контрабанде в особо мелких размерах. Мне же было все равно. Я взял нож, отрезал от головки приличный кусок, и тут же его проглотил. Лицо таможенника приобрело янтарный оттенок:
- Что вы дел-лает-те?!
- Ем суверенный сыр на эстонской территории.
Собственно, я Старожилова спас. Но он обиделся:
- Ты меня обожрал.
- Во избежание международного скандала, - говорю. – Представь себе сырный кризис!
- Тебя вырвет, - заклинал Леня, - обязательно вырвет этим сыром. Он не пойдет впрок!
Этого он мне так и не простил…

…Итак, Старожилов выслушал Савку и небрежно сказал:
- Идеи витают в воздухе. Мою программу, к примеру, тоже можно назвать «Спокойной ночи, взрослые». И что?
- А как же концепция? – спросил Савка.
- А что – концепция?.. И отправил Савку восвояси. Сам же под шумок предложил идею Савки – то есть, Надин, - продюсеру телеканала, и сделал новую программу.
- И вот сегодня – премьера этого дерьма, - чуть не плача, повторил Гельфанд. – Надин меня убьет.
- Успокойся, - говорю, - при чем тут ты? В России от воровства никто не застрахован, даже церковь.
- Она вспыльчивая, - не унимался Савка, - бегает по утрам и гири поднимает.
Между тем, именинница ни о чем не подозревала. Я же посоветовал Гудману преподнести Долгорукого только перед самым уходом.
Савка мрачно пригласил нас к столу. Произнес двусмысленный тост «за французскую терпимость». Карпина в сотый раз рассказала про Бельмондо. Среди новых подробностей фигурировали крупные бриллианты в зубах актера и «он мне чуть язык не откусил». Застольное вранье пока еще никто не запрещал...
Гудман предложил выпить за доброту французского сердца, я – за широту русской печени. Все болтали. В углу комнаты бубнил телевизор «Панасоник». Савка пару раз порывался его выключить, Надин его останавливала:
- Это фон, пусть будет говорить.
В руках она держала пульт. В семь-тридцать началась злополучная программа. Взрослые, и потому - обнаглевшие Хрюша и Степаша сыпали с экрана сомнительными шутками Старожилова.
- Это есть мой идея, - тихо сказала Надин.
- Идеи витают в воздухе, - отмахнулся Савка, бледнея от ужаса.
- Это есть мой идея, - настойчиво повторила Надин. – Этот человек украл мой идея. – Она показала на сияющего в экране Старожилова. Потом посмотрела на Савку. – Ты ходил в телевизор. Ты говорил там мой идея. Ты украл? Они тебе заплатить? – И плеснула в него красным вином.
Савка едва не бросился врассыпную:
- Я только предложил! Меня обокрали, как и тебя! Все у всех воруют! Вспомни Карамзина!
Через секунду мы оттаскивали Надин от Савки. Его коротко стриженную голову украшала тарелка с селедкой под шубой. Шуба плавно стекала по ушам, сползая под воротник рубашки.
- Ти – софьецки ворьюжка! – ругалась Надин. – Пархатишит!
- Антисемитка! – отбивался Савка.
Их разняли. Спустя пять минут они уже обнимались. Надин помыла Савку шампунем и побрызгала дорогим дезодорантом. Нестерпимое благоухание распространилось по квартире.
- Мой мущик! – восхищалась Надин.
- Ты становишься настоящей русской женщиной, - ответствовал Савка, - надо будет подарить тебе коня и спички.
- Конь хорошо, зачьем спищки?
Все выпили за компромисс, требующий войны.
А Долгорукого Гудман так и не подарил, признавшись, что во француженках мало нашего великодушия.

Наутро Савка, встретив меня в офисе, сообщил:
- За платок – мерси. Мне понравился.
- При чем тут ты?
- Она меня душила ночью. Платок порвался, а я жив.
- Извини, - говорю, - не хотел. В смысле удушения.
- А Старожилову я позвонил. Послал его.
- Как?
- Молча. Ты сыт? Могу угостить тебя в бистро. Есть время на три пирожка…

Сашино шоссе.

По радио сообщили: «В Москве свирепствует грипп». Эпидемия скосила почти всех сотрудников Шефа. Сам Шеф подвязал челюсть платком, но насморк оказался сильнее. Гудман подкашливал, Гельфанд чихал, сидя за компьютером, Светка Карпина взяла больничный.
Шеф вызвал меня по срочному делу. Громко сморкнулся, раздувая щеки. Спросил:
- Вы учились на актерском?
- Да.
- Занимались речью? Словом?
- Я им и сейчас занимаюсь.
- Голос поставлен, как положено? – Он так и спросил.
- Вроде бы, - говорю.
- Нужен диктор. Наш заболел. Эпидемия. Из-за насморка он в прямом эфире выругался матом.
- Как это?
- Сказал что-то про «сезон подъеба зяби». Короче, вот текст, ознакомьтесь. Через час я отвезу вас в студию на Королева, тринадцать. Вся надежда на вас. Ну-ка, скажите «шла Саша по шоссе и сосала»…
- Шла Саша по шоссе…
- …и сосала?..
- Может быть, - говорю, - смотря что…
Шеф поморщился:
- Не до шуток. Тем более – таких. У нас горит озвучка корпоративного фильма. Завтра сдавать. Сто долларов вас устроит? Деньги сразу. – Он протянул две купюры по пятьдесят долларов.
Проблема была решена.

Дикторский текст представлял собой компиляцию из полунаучных-полутехнических терминов. Мой голос ломался в тринадцать лет, теперь же я рисковал сломать язык. «Маршрутизация маршрутизаторов коррелирует с маршрутизированием…», и так далее. Я вернулся в кабинет Шефа.
- Нельзя ли, - спрашиваю, - слегка подправить?
- Не справляетесь? – встревожился он.
- Не совсем. Стилистика хромает.
- Каждое слово согласовано с заказчиком. И попрошу без самодеятельности. Чего вы боитесь?
- Задохнуться парами профессионализма.
- Задержите дыхание, – раздраженно ответил Шеф.
«Действительно, - думаю, - что я так разволновался? Повторил бы лучше «шла Саша по шоссе...»
Шеф привез меня в студию. Представил режиссеру и уехал. Режиссером оказалась немолодая уже дама в рыжем парике, представившаяся как Жасмин. Вскоре выяснилось, что ее подлинное имя – Жанна. И чем ей оно не понравилось?
- А почему, - спрашиваю, - Жасмин?
- А что такого? Нобель Пирогов – тот вообще Николай. А Колумбия Бессонова – просто Катька.
Явился звукорежиссер. Представился:
- Роланд.
- Зови, - говорю, - меня Ямахой.
Первый дубль я запорол. Язык отказывался членораздельно произносить сложные слова. На втором дубле я пожалел, что ввязался в эту авантюру. Меня сковывал микрофон и зажимал текст. Жасмин бесновалась:
- Откуда вас выкопали? Произнесите что-нибудь внятно!
- Шла Саша по шоссе.
- И что?
- И сосала, как известно. – Я начинал нервничать.
- Перекур, - рассердилась Жасмин, и выскочила в коридор. Я поспешил за ней. Хотел объяснить, что это – недоразумение, что я непременно соберусь и прочитаю без ошибок. Открывая дверь, я едва не сбил с ног седого дедушку с толстой тростью.
- Осторожнее, молодой человек! – молвил дедушка. Его звучный голос долгим эхом разнесся по коридору.
Меня осенило. Я подхватил дедулю под руку и шепотом спросил:
- Вы – диктор?
- Именно, - принимая величественную позу, ответил он.
- Профессиональный?
- Что?!..
Вероятно, я нанес ему оскорбление.
- Простите, - говорю, - но я – начинающий. И, как выясняется, никакой. Выручите непутевого коллегу. За тридцать долларов.
В этот момент я подумал, что жадность – сестра бездарности.
- Евгений… - укоризненно сказал диктор.
- Слушаю вас.
- Евгений Петрович меня зовут. Дорохов. За тридцать сребреников пусть вам озвучит Иуда.
- Хорошо, сорок.
- Пятьдесят, - парировал Евгений Петрович.
- Договорились.

Все-таки, профессионализм не пропьешь. За полчаса текст был прочитан. Евгений Петрович оказался непризнанным гением пауз и восклицаний. Жасмин разомлела от восторга. Я честно выдал своему спасителю пятьдесят долларов.
- Предлагаю запить успех, - сказал спаситель. – Здесь внизу есть кафе.
Мы спустились на первый этаж. Заказали графин водки и пару бутербродов. Евгений Петрович сообщил:
- Микрофон меня любит не меньше, чем Левитана. Однако Левитан состоялся, а я – нет. Я позже родился и позже умру, но его имя будут помнить, мое же забудут на обратном пути с кладбища. Вам нравится мой голос?
Действительно, голос его был глубоко пронзающим, и в то же время мягким, как бархат театрального занавеса. Евгений Петрович выпил, не дожидаясь ответа. Продолжил:
- Запомни, сынок. Озвучивать чужие слова – это искусство. К примеру, в тексте фигурируют «струбцины и балки». Струбцины-ебалки, понимаешь? Или «фраки и бальные платья». Но нужно произнести это так, чтобы балки остались балками, а платья не намекали на блядство. И в этом тоже есть искусство.
Он напоминал Жукова, только что взявшего Берлин. Его рука все чаще приподнимала трость и размахивала ею, угрожая смести со стола приборы.
- Никто ни за что не боролся. Все жили, бля, как тараканы. И хули мне Левитан с его сталинскими речами? Я, к примеру, чихнул на концерте.
- С кем не бывает, - говорю.
- Да, но на правительственном. Я сам же его и вел. И чихнул в микрофон, читая здравицу Брежневу. Меня едва не посадили. Уж лучше бы отсидел. При Ельцине таких жалели.
Мы снова выпили. Евгений Петрович все больше возбуждался:
- И что мы имеем в итоге? Дикторское «эканье-мэканье», отсутствие культуры речи и бездуховность, блядь!
На нас стали оглядываться с соседних столиков.
- Вас проводить? – спрашиваю.
- До такси. Я тут живу недалеко. С женой, в Химках. Похоронил ее год назад, там рядом кладбище, удобно. Моя жена – большая умница…
Я посадил Евгения Петровича в такси. Заплатил водителю триста рублей. Перед тем как попрощаться, Евгений Петрович треснул меня по голове тростью:
- Обещай больше никогда не подходить к микрофону.
- Обещаю…
Машина тронулась, и я пошел к метро по оживленному шоссе.

Схватка с тараканом.

В этой истории не будет ни Шефа, ни Гудмана. Зато будет Ленка – бывшая Гудмановская жена. Она позвонила в три часа ночи:
- Приходи скорее, мы ведь соседи. А то Виталик меня убьет.
- За что? – спрашиваю.
- У него крыша съехала.
- Съехать, - говорю, - может только то, что имеется в наличии.
- Не философствуй. Я в порнухе снялась.
- В чем?!
- В рекламе бикини. А он это увидел и порнухой назвал. А теперь меня убить хочет.
- Ты в милицию звонила?
- Зачем?
- Так ведь убьет же!
- Он отходчивый. Пока фингал под глаз не поставит – не уймется. Выручай, он ко мне в ванную ломится! Не стучи, дурак!..
В трубке слышались глухие удары. Я предупредил Ленку, что давно не дрался.
- И не надо, - сказала она. – Пусть он тебя побьет, а мы помиримся. Я его даже похвалю за мужество.
- То есть, как это – побьет?
- Ты придешь или нет?
Почему меня вечно преследуют критические ситуации? Ладно бы – сам их провоцировал, так ведь – нет. Возможно, виновато окружение. Неудачники притягивают себе подобных. В казино неотвратимо везет миллионерам. Я ни разу не встречал избитого ментами процветающего конезаводчика.
Прибегаю к Ленке, звоню в дверь, слышу сорванный похмельный бас, переходящий в регистр меццо-сопрано:
- Кто там еще?
- Мне Лена звонила,
- говорю, а сам начинаю заводиться.
- Какая, на хер, Лена?
- Жена твоя. Виталик, открывай, не делай глупостей.
Дверь распахнул серьезного роста небритый лысый хмырь. Он был в боксерской форме: в перчатках, майке, трусах и тапочках на босу ногу. Хрипло спросил:
- Н-ну?
- Где Лена?
- В морг собирается.
Значит, дела совсем плохи. Предлагаю:
- Давай не будем пороть горячку, просто поговорим.
Зашли на кухню. Виталик ударил себя перчаткой по голове. Перешел на шепот:
- Он у меня тут…
- Кто?!
- Таракан. Реклама не при чем. Я, все-таки, мужик, Ленку люблю. И тело у нее – что надо. Пускай хоть бычьи яйца рекламирует. Она даже денег заработала… Ой, не могу! – Он снова шмякнул себя по кумполу. – Но эта сволочь у меня в башке!..
- Ты можешь толком объяснить? – Я переставал что-либо понимать.
- Ленка вечером тараканов потравила какой-то импортной дрянью. А ночью мне таракан в ухо заполз. Больно, блин!..
- О, Господи, - застонал я.
- Это Ленка виновата. Чем они ей помешали? Жили себе, и ладно. А тут как взбесились. – Виталик повысил голос. – Я прибью тебя, стерва!
Надо было срочно действовать: психическое состояние боксера усугублялось. Я набрал номер «скорой».
- Извините, - говорю, - за поздний звонок. Знакомому боксеру таракан в голову залез. Что делать?
На том конце провода ошалели:
- Да хоть бультерьеру! У вас у всех в это время тараканы в голове! А у нас своих хватает! Еще раз позвоните – милицию к вам отправим! – И бросили трубку.
Между тем Виталик метался по квартире, со всей дури лупцуя себя по голове кожаными перчатками:
- Гнида ползучая! Я убью тебя, падла, убью!
- Может, - говорю, - у Ленки спросить? Она, все-таки, женщина, способ должна знать…
- Ты что! – зашипел Виталик. – Подумает, я слабый, меня домашним насекомым с ума свести можно.
- Да тут любой с ума сойдет.
- Не хочу унижаться.
- Ну и живи со своим тараканом. Я смотрю, ты к нему прикипел.
Боксер все маялся. Ломился в ванную. Ленка отвечала адекватно на его матерный текст. В конце концов, мне это наскучило, и я решил переломить ситуацию. Говорю:
- Надо признаться Ленке. Под мою ответственность. Никто тебя не унизит, обещаю.
Виталик сдался. Я подошел к двери ванной, тихо спросил:
- Лен, как таракана из уха достать?
- Какого таракана? Вы что, уже напились?
- Обычного. Прусака. Он у Виталика завелся. В ухо заполз.
- Влей туда керосин.
- Где он у тебя?
- Нету. Можно растительного масла. Оно на кухонном столе. Мудозвон.
- Кто?!
- Виталька, не ты же… Вечно с ним что-то случается. Башка большая, но пустая. Убежище для насекомых…
Я вернулся на кухню. Позвал Виталика. Боксер был близок к нокауту: руки тряслись, бесцветные зрачки безумно вращались, время от времени вылезая из орбит. Я наклонил его плешивую голову, повернул на бок, влил масло в левое ухо.
- Не то! – завопил он.
- Извини, - говорю, - больше предложить нечего.
- Ухо не то!..
Я влил масло в правое. Виталик затих и прислушался, предварительно шлепнув себя перчаткой по голове. Потом изрек:
- Затаился, гад.
- Ты бы прилег, успокоился. А то Ленка из ванной боится выйти.
- Пусть выходит, я ее не трону.
Ленка на цыпочках прокралась на кухню. Боксер сидел на корточках, повернув голову вправо. Лицо его лоснилось от масла.
- Виталичек, котик, тебе полегчало? – спросила Ленка.
- Сдох, сволочь, - шепнул он. – Теперь разлагаться начнет.
- Мне пора, - сказал я.
Ленка недоверчиво посмотрела на боксера, попросила:
- Побудь до утра. Я тебе в зале на диване постелю. А то, боюсь, активизируется…
Виталик уполз в спальню. Спустя пару минут до нас донесся его исполинский храп. Ленка вздохнула:
- Угомонился. Спасибо, что выручил. Хочешь, подарю тебе средство от тараканов? Его повсюду рекламируют. Действует безотказно.
- Спасибо, у меня тапки есть.
Утром Виталик включил телевизор. По первому каналу рекламировали бикини. Ленка была неотразима, как фея. Ее белые кудряшки ниспадали на оголенные плечи, стройные ножки соблазнительно двигались в ритме ламбады. И не скажешь, что женщине далеко за тридцать. Виталик просиял:
- Роскошная, да?
- Не то слово.
- Особенно когда спит. – Он достал из кармана спичечный коробок. Осторожно открыл. Перешел на шепот. – Вот он…
На дне коробка лежало дохлое тельце маленького рыжего таракана.
- Я его замумифицирую, - мечтательно сказал боксер. – Пусть на память останется. Все-таки два часа вместе жили, как сиамские близнецы. Слушай, есть идея! Пойдем на кухню, помянем его добрым словом!..

Банное право.

Обострение геморроя вконец рассопливило Шефа. Он встретил меня с грелкой в руках:
- Поймите меня правильно. Впечатление, что там полсотни зубов, и все болят.
- Понимаю…
- Нет, не понимаете, вы же не больны! – Он осторожно присел на грелку. – Скоро выборы в Госдуму. У вас креативное мышление. Один известный кандидат заказал снять его интервью. Поручаю вам написать вопросы. И как можно больше. Сделайте упор на выселение южан из Москвы.
- Он что, расист?
- Нет. – Шеф яростно заерзал на грелке. – Это креатив, такой предвыборный ход. Он должен понравиться избирателям.
- Южане – это негры, турки и евреи?
- Не делайте вид, что не понимаете. Речь о кавказцах. Чеченцы заполонили столицу.
- У них война. И они, кстати, россияне…
В этот момент мне показалось, Шеф пожалел, что вызвал меня к себе.
- Не разводите демагогию! – Он привстал. – Вы беретесь или нет? Сто пятьдесят долларов плюс полсотни за съемку.
- Хорошо, постараюсь.
Шеф смягчился:
- У вас телегеничное лицо, особенно когда вы не с похмелья. Зададите свои вопросы перед камерой, и все. Съемка через четыре часа, в Малаховке. Деньги получите у Гудмана.
Я спустился на первый этаж. Савка Гельфанд оторвался от компьютера и тут же вынес вердикт:
- Его не выберут. У него фамилия Распопкин. И неприятный запах… от души!
- Значит, - говорю, - есть шанс. И потом, не все ли равно? Он же платит…
- Проститутуируешь? – прищурился Савка.
- Лавирую меж рифов обстоятельств, - сформулировал я.
Гудман не был столь категоричен:
- Снимем рожу, и все дела. Главное – больше человеческих вопросов: семья, дети. Мы тут одного снимали на днях, так он стихи пишет, на балалайке играет. Частушки пел матерные. Вполне прилично.
Я с горем пополам набросал вопросы, принес Шефу. Тот сразу же сморкнулся:
- Что за самодеятельность? Музыка, стихи, дети… Где кавказцы?
- Оставил их для неожиданности, в целях живой реакции…
- Под вашу ответственность. Сергей Ильич – фигура серьезная. И попрошу без юмора.
Жизнь всерьез – всеобщая людская беда. Отсутствие иронии – явный признак бездарности. Политики же ущербны вдвойне в силу собственного пафоса. А вот присобачь каждому из них рожки – и проглянет в них что-то знакомо человеческое…
Мы поехали на Гудмановской машине. Левка все жаловался:
- Чертова обязаловка. Охота переться в такую даль на своем бензине…
- Ладно,
- говорю,
- Шеф оплатит.
- Жди, как же…

К шести вечера мы были на месте. У трехметрового бетонного забора нас встретил невысокого роста секьюрити. Внешне он напоминал плоский макет Сильвестра Сталлоне. Спросил:
- Вы к кому?
- К Сергею Ильичу.
- Ваши документы.
Пришлось показать. Сталлоне провел нас к четырехэтажному кирпичному особняку. Здание совмещало в себе стиль раннего барокко с поздним модерном. Вся эта прелесть была увенчана четырьмя башенками по углам. В них черными дырами зияли бойницы. Вероятно, владелец собирался отстреливаться до конца. Мы вошли в дом. Здесь все дышало постперестроечной эклектикой. Вкусовая неразборчивость граничила с откровенным мещанством: на стене висели акварели художника Сафронова, между ними располагалось коллекционное холодное оружие, а витраж между первым и вторым этажами был выполнен в духе Домского Собора, к тому же справа от него стоял большой плоский аквариум. На втором этаже по стенам были развешаны пугающие головы кабана, оленя и бурого медведя. Секьюрити ввел нас в холл на втором этаже. Здесь в центре возлежала шкура медведя, только белого. Ближе к окнам стоял тяжелый старинный письменный стол, над ним висел большой портрет президента Путина. С правой стороны стола стоял чернильный прибор, слева – тоже Путин, но уже в виде бюста, и рядом с ним
- как бы невзначай повернутое к посетителям фото в стальной рамке: полноватый немолодой, но розовощекий человек рядом с тем же Путиным. Президент смотрел сурово, человек же улыбался во всю ширь лица, как счастливая жаба в ожидании замужества.
Не успели мы осмотреться, как до нас донесся энергичный голос:
- Нравится? Это мы в Питере. На похоронах Собчака… Я - Сергей Ильич. На фото справа.
- А слева Собчак? – Не удержался я. Гудман наступил мне на ногу. Сергей Ильич сделал вид, что не расслышал вопроса:
- Можем начинать. Есть полчаса.
Этот тип грубиянов-лизоблюдов мне знаком с детства. С одной стороны, внутри них заключен стальной стержень, создающий обманчивое впечатление мужественной несгибаемости, но с другой – жажда власти и наживы заставляет так вертеться, что стержень превращается в мягкую пружину. Потому такие люди прыгучи и подвижны, словно зайцы, и в то же время тяжеловесны, как носороги. Таким мини-носорогом с выпученными от страха заячьими глазами и предстал перед нами Сергей Ильич. Красный пиджак бандитского фасона вызывающе контрастировал с набриалиненными седеющими волосенками.
Гудман быстро раздвинул штатив, установил на него камеру, включил две галогенные лампы; я поставил на стол микрофон. Пока Левка возился со световым балансом, подставляя к объективу белый лист бумаги, я за столом инструктировал кандидата:
- Интервью, на мой взгляд, должно быть человечным и доходчивым…
- …а потому – жестким, - резюмировал Сергей Ильич.
- Вам виднее, - соглашался я.
Гудман дал отмашку:
- Поехали! Пишем…

- Моя биография полна взлетов и падений, - начал Сергей Ильич, - и сопряжена с событиями в нашей многострадальной России…
- Стоп, - сказал я. – Нельзя ли побольше искренности?
- Что значит «искренности»? – оскорбился кандидат, и вытянул толстую шею. – Электорат ценит силу и напор. Продолжим…
Он восхищался Сталиным, хвалил Брежнева, проклинал Горбачева и Ельцина. Потом заявил:
- Я – политик Путинского призыва, и моя задача – служить на благо русского народа.
Вспоминать про тунгусов и прочих степных друзей было бесполезно, а про татар – просто опасно, поэтому я сразу перешел к вопросам:
- Что, на ваш взгляд, больше всего волнует избирателей?
- Отсутствие порядка в стране, - отчеканил Сергей Ильич. – И я обещаю навести порядок на улицах Москвы. Я очищу рынки от засилья инородцев…
- Как же вы это сделаете?
- У меня связи с казачеством. Два-три рейда по рынкам, и их не будет.
- Рынков?
- Кавказцев, - раздраженно уточнил Сергей Ильич. – Они заполонили мой город, развратили девушек, подкупили чиновников. Я положу этому конец! – Его лицо почти сливалось с цветом пиджака.
Я поспешил разрядить обстановку:
- Вы наверняка любите литературу?..
- Да, я люблю Пушкина.
- А что именно?
- Всего люблю. Все читал, и все нравится. Я, между прочим, тоже стихи пишу. О России…
- Интересно. Почитайте, пожалуйста.
Сергей Ильич откинулся на спинку кресла, закатил глаза, и томно-мечтательным голосом продекламировал:

Тебя, Россия-матушка, я встретил, В тебе увидел грязь, и неба синь, И тут же потерялся сквозь осин, И душу вагинально изминьетил…

Мне стало не по себе. Сергей Ильич продолжил:
- Люблю петь под гитару. Но сегодня не получится. Сломалась…
- Прекрасно, - выдохнул я, - а есть ли у вас хобби? Кандидат горделиво приподнял голову:
- Я азартный охотник. Обожаю стрелять. У меня трое детей.
- В смысле?
- Радуются, когда папа приносит убитого зайчика или мертвую уточку. Недавно на медведя ходил. Впятером. Будили долго…
«Бедный мишка, - думаю, - и кому он мешал? Спал себе в берлоге, а тут этот упырь с ружьем…»
Сергей Ильич красноречиво посмотрел на часы, блеснув их золотым браслетом. Открыл секрет:
- Это «Ролекс». Подарок друга из администрации.
- Может, еще пару минут? – не выдержал Гудман. – Маловато получается.
- Смонтируете, - отмахнулся Сергей Ильич. – Вы же теперь все можете с вашей техникой.
Гудман выключил камеру. Я зачехлил микрофон. Сергей Ильич вздохнул так тяжело, словно был обескровлен. Глаза его вспыхнули и погасли, как две перегоревших лампочки. Я ради вежливости спросил:
- Устали?
- Работа не сахар, - мучительно признался он, - тяжелая кампания, трудный народ, приходится много париться.
- На встречах с избирателями?
- В сауне, - уточнил Сергей Ильич. – Банного права еще никто не отменял. Вот и сейчас извините, мне пора. Должен приехать префект…
Всю дорогу в Москву Гудман меня казнил:
- Там только ты и твои дурацкие реплики! Даже если смонтируем, ему не понравится. Что я теперь Шефу скажу? «Вагинально изминьетил» - надо же такое придумать! Интересно, это как?
- Я не порнограф.
- И зачем ты вообще пристал к нему с этими стихами?
- Во-первых, это ты посоветовал, а во-вторых, стихи его, а не мои, и ему нравятся.
- Думаешь?
- Стал бы он их читать…
Почему мы выбираем негодяев? Почему не оставляем себе права на естественное, а не капризное «не хочу»? У каждого из нас одна жизнь, другая же – еще неизвестно, какая, да и будет ли вообще?..
…А Распопкина не выбрали: вместо него в Думе заседает какой-то генерал ФСБ…

Голый большевик.

Своим именем Глория Шаталова обязана отцу-дипломату. Она родилась в Мадриде, и все у нее было хорошо: нежная нянечка, престижная московская школа с углубленным изучением романских языков и явная перспектива блистательной карьеры. Если добавить ее жгучую внешность, оформившуюся к пятнадцати годам, станет ясно, что южное солнце Испании напитало ее, точно спелый плод, соком, брызжущим фонтаном страсти и интеллекта, а еще – внутренней силой вкупе с характерным упрямством. Черные волосы, подстриженные «под каре», большие выразительные глаза, чувственные губы – все это, подобно алмазу, служило дополнением ее молодого загорелого тела. Одним словом, Глория Шаталова являла собой совершенство юности. Естественно, родители ее обожали. Они даже простили ей раннюю утрату девственности. Ее первый воздыхатель, он же – искуситель, фарцовщик Илья, был отправлен «на химию» в район Череповца, где и остепенился, обретя истинную судьбу в лице Маши – торговки с местного рынка. Неделю Глория рыдала. Потом были экзамены и выпускной бал с вручением золотой медали. Тем же вечером она заявила:
- Никакого МГИМО!
- Как же так? – растерялся отец-дипломат.
- Только режиссерский ГИТИСа!
- Но у меня нет там связей, - сокрушался папа.
- Лучшие связи – это талант! – отрезала Глория. Она поступила с первого раза. Мастера ее хвалили. За время ее учебы грянула перестройка, отца отозвали из Испании, отправив на пенсию. Деньги быстро обесценились, и из всех материальных завоеваний у ее семьи остались четырехкомнатная квартира на Ленинском проспекте и «двушка» в районе Измайлово.
Между тем, Глория успешно закончила ГИТИС, успешно протусовалась, вскружив голову дюжине богемных мужиков, поставила пару пьес в Ростове и Новгороде, и даже опубликовала одну свою в журнале «Театр». В девяностом, воспользовавшись любовью модного тогда драматурга, уговорила его взять себя с собой на лондонский конгресс памяти Мандельштама.
И тут приехал Бродский. Выглядел, как бессмертный задохлик. Стрелял сигареты. Поймал мальчика в коридоре:
- Мальчик, у тебя деньги есть? Купи мне, пожалуйста, хлебушка и колбаски...
Мальчик оказался щедрым, хлебосольным, принес много еды в большом бумажном пакете. Бродский это принял и всех по-царски угостил.
Глория подбежала к администратору конгресса, расчувствовалась:
- Бедный Иосиф Александрович: у него нет денег, не на что купить сигареты, хлебушки и колбаски!.. Мы так его любим!.. Пусть возвращается в Россию, мы дадим ему все!..
Администратор дико на нее посмотрел и успокоил:
- Да не волнуйтесь вы так... Ему нельзя курить, поэтому сигарет он с собой не носит. И вообще: весь конгресс за его счет!
Этот случай первернул представление Глории о поэзии в частности, и об искусстве вообще. Бродский был для нее небожителем, хранителем мыслей, образов и рифм, а оказался бизнесменом-стихослагателем.

Вернувшись в Москву, Глория окунулась в мир телерекламы. Поначалу снимала ролики про кетчупы и соки, вскоре поднялась до пивных вершин, и уже собиралась заявить о собственной игровой программе, как вдруг в нее влюбилась немецкая бизнесвумэн Катарина Фогель. Она была владелицей эротического телевизионного канала в Германии. Стройная, пышногрудая, рыжеволосая бестия домогалась Глорию днем и ночью. Звонила и спрашивала:
- Помнишь, как мы были на знакомстве?
- Как мы познакомились? Да, и что? – Глория отбивалась, как могла.
- Ты сейчас одна? Ты такая секси…
- Я предпочитаю мужчин…
- Они все только фак… Тебе нужна майн либе…
Упорства Глории хватило на пару недель. Потом случилось то, чего она так боялась: ей понравилось. Катарина пригласила ее в Германию, показала свою студию, сводила пару раз на экскурсию в музей живописи и дорогой бордель. Предложила снимать в России историческое кино:
- Мне нравится Ленин. Это был мужчина факэбэл… Инесса Арманд - адюльтер революции…
- Я никогда не снимала порно, - возразила Глория.
- Главное – сценарий, - убеждала Катарина, нежно поглаживая ее колени.
- Но актеры?..
- Я иметь базу русские актеры. Есть один Ленин. Большевик в трусах!..
…Как сценариста, меня «сосватала» Надин, любовница Гельфанда. Она знала Глорию по клубным тусовкам, меня же уважала за ненормативную лексику в стихах. В принципе, для этого существует Барков…
Мы встретились с Глорией в открытом кафе на Арбате. Глория тут же перешла к делу:
- Вы когда-нибудь писали сценарии для эротического кино?
- Разве там нужны сценарии? По-моему, конского возбудителя вполне достаточно.
- Я снимаю фильм о Ленине.
- Тоже мне, Лука Мудищев… Хотя страну поимел жестоко…
- Он изменял Крупской, - терпеливо объясняла Глория. – Об этом и фильм. Нужно расписать проблему, сцены измены, диалоги и финал. Ленин должен умереть в момент эякуляции.
- Вообще-то, - говорю, - вряд ли он мог эякулировать в Горках.
- Неважно. Такова воля заказчика. Имейте в виду, сто долларов за страницу, сценарий – двадцать страниц. Так вы беретесь?
Я вспомнил женский журнал, Моцарта, Баха… История катастрофическим образом повторялась.
- Обратитесь к Тинто Брассу, - посоветовал я. – Только заранее не излагайте тему, а то украдет.
Глория протянула мне визитную карточку:
- Если надумаете, позвоните…
- Не обещаю…
Савка Гельфанд меня отругал:
- Разве тебе не все равно? Ты что, Лев Толстой? Хотя даже он писал про баню! О Пушкине я вообще молчу!..
- Вот и помолчи…
- А ты не смущайся! И заведи себе женщину, иначе сгоришь.
Я думал неделю. Сомневался, не желая пятнать свою биографию. Потом у меня закончились деньги и всякая надежда на кредит со стороны Шефа. И я вспомнил про Глорию. Набрал номер ее мобильного.
- А я ждала вашего звонка, - ответила она мягким голосом развращенной кошки. – Приезжайте, у нас тут кастинг. Подбираем актеров на главные роли. Это в студии на Павелецкой.
- Вы уже снимаете? Тогда я вам не нужен…
- Пока пробуем без сценария. Смотрим актеров. Пишите адрес…
Студия оказалась обычной сауной неподалеку от вокзала. На входе меня встретил солидного вида охранник с озабоченным лицом:
- Вы актер?
- Боже упаси. Сценарист. К Глории.
Охранник открыл дверь, провел меня по мрачному коридору и оставил у еще одной железной двери:
- Ждите.
Спустя пару минут дверь распахнулась и в проеме появилась Глория:
- А-а, Женя? Вот и прекрасно. Проходите, я познакомлю вас с актерами.
Мы вошли в просторный предбанник. Повсюду были установлены софиты, мимо них шныряли два оператора с камерами. К нам подошел высокий человек в плавках. Он был толстым, и слегка напоминал разъевшегося Луначарского. Я инстинктивно прикинул размеры содержимого его плавок и устыдился.
- Это Ленин, - сказала Глория.
- Бультерьер, - представился Луначарский.
- Сценический псевдоним, - пояснила Глория. – Опытный стриптизер. Дамам нравится.
- Странный вкус, - говорю, - хотя мне все равно.
- Вот и отлично! А где Клеопатра?
- Возможно, в пирамиде, - предположил я.
- А вы откуда знаете? – удивилась Глория. – Вы что, там были? Она работает в этом клубе…
- Уверяю, совпадение…
- А, вот и она!..
К нам подвалила длинноногая грудастая шатенка. Впрочем, возможно это был парик. Поздоровалась. Глория оживилась:
- Все, начинаем! Итак, сцена в Финляндии, в сауне. Свидание Ленина с Инессой. Повсюду опасность и царская охранка. Но любовники предаются страсти. Давно не виделись. Ребята, произнесете пару фраз о России, революции и проститутке Троцком, после чего – ласки и все такое. Готовы?
- А где, - спрашиваю, - охранка?
- Какая охранка?
- Царская…
- О, это мысль! – воскликнула Глория. - В самый разгар любви приходят жандармы и насилуют Инессу.
- Ленина не забудьте, - говорю, - будет цинично, хотя не факт…
- Мне нужно два жандарма! – возопила режиссерша. – Где все остальные актеры?.. И еще собаку. Инессу изнасилует овчарка!
Мне стало тошно. Я решил ретироваться, не дожидаясь начала оргии: пока Глория металась в поисках насильников, прошмыгнул в коридор, оттуда – к выходу. Озабоченного охранника на улице не оказалось, и я вздохнул с облегчением.
Тем же вечером позвонил Гельфанд:
- Что ты с ней сделал?
- С кем?
- С Глорией! Она в больнице в тяжелом состоянии…
- Ничего я не делал, просто приехал, посмотрел. Это так противно…
- Мне сообщили, ты что-то сказал, а она засуетилась и провод задела. Ей на голову софит упал.
- Бог шельму метит…
- В больницу поедешь?
- Боюсь, что нет.
- А ты ей нравился, - с сожалением сказал Савка, - ладно, передам от тебя привет.

Фильм так и не был снят, а Глория, по словам Савки, спустя месяц продала квартиру в Измайлове и уехала к Катарине в Дрезден. Возможно, там она и состоялась как режиссер.

Повелитеть деревьев.

Все-таки художники – дикие люди…

Мишка Сидельников уже почти окончил филфак МГУ, но тут возник декан Калязин и Мишку возненавидел. История знает случаи ничем не оправданной ненависти. Ну, не нравился Калязину Сидельников, и все тут! Тем более что последний ответил ему полной взаимностью. Сначала Мишка научился рисовать – причем, преимущественно издевательские портреты декана. Калязин изображался насколько талантливо, настолько и неприлично. Карикатуры пользовались бешеной популярностью, их передавали из рук в руки, как артефакты. Калязин ужесточил гонения на шаржиста, но месть художника преследовала его повсюду. Однажды, зайдя в университетскую уборную, декан обнаружил приклеенную над зеркалом бумажку с очередным своим изображением и надписью «Калязин – мудак». Он с возмущением сорвал ее, но под ней оказалась вторая, гласившая «все равно мудак!»…
…Мишку отчислили в середине четвертого курса. За что – он не помнил. Объяснял просто: «Пьяный был…»
Он связался с компанией арбатских художников, и с тех пор перестал трезветь. Рисовал за деньги шаржи. Заработки уходили на портвейн, сигареты и девушек: Мишка был неисправимый бабник. Внешне он напоминал молодого поэта Блока, и при этом обладал удивительной способностью подолгу и безостановочно нести чушь на абсолютно любую тему. Девушкам импонировал его хрестоматийно-романтический образ. Но, с другой стороны, ведя очередную пассию в ресторан, Мишка отказывался платить по счету, всякий раз изображая сердечный приступ. Получалось убедительно: он бледнел, хватался за сердце и заваливался на бок. Столь эффектной вторичной кончины Блока пугались все – особенно официанты: отпаивали несчастного валерьянкой, выводили на свежий воздух и отпускали с миром. Девушкам это не нравилось. Вскоре Сидельников одичал от чувственной неудовлетворенности. Он отпустил прозаические кудри и перестал мыться, предпочитая с ног до головы обливаться туалетной водой. От него разило дешевой парфюмерией, как от бомжующего кутюрье. Но он все равно предпринимал попытки знакомств. Однажды на Тверском бульваре его пленила модельного вида шатенка. Мишка подкатился к ней банально:
- Девушка, как вас зовут?
- Наташа, - ответила она, и тут же сразила кавалера наповал встречным вопросом. – А как ваша фамилия?
Сидельников оторопел, повращал головой и, обнаружив вокруг зеленые насаждения, брякнул:
- Деревьев…
С тех пор знакомые стали называть Мишку «Деревьев». Кстати, шатенка бросила его после первого же вечера в ресторане. Там же, незадолго до приступа он, стоя у барной стойки, познакомился с Шефом. Шеф предложил ему рисовать раскадровки к рекламным роликам. Деревьев согласился. Уже после обморока сердобольный Шеф доставил Мишку на своей машине домой. Так Деревьев оказался в рекламном бизнесе. Его карьера и благосостояние быстро пошли в гору. Он делал раскадровки на любые темы – от памперсов и стиральных порошков до автомобилей. Любые, даже самые безумные его идеи принимались «на ура». Возможно, Мишка обладал неким стилистическим чутьем…
Деревьев помылся, постриг «хайр», купил цивильный костюм, ботинки, кашемировое пальто, пару раз заплатил в ресторане за девушку Соню из Томска. На третий раз Соне пришлось спасти его в кафе от инфаркта, привезти к нему домой, и там остаться. Она слушалась Мишку как Бога. В те дни Деревьев самонадеянно заявил:
- Я - повелитель девушек, их ум, честь и совесть.
- У тебя что, открытый доступ в Кащенку? – спросил Гудман.
В общем, все шло чертовски хорошо…
…Шеф поймал меня в офисе на первом этаже:
- Когда вы купите мобильный? До вас не дозвонишься…
- Да я, вообще-то, здесь. А мобильные, - говорю, - тоже отключают, и потом, меня раздражает сакраментальный вопрос «ты где?»…
- Да?.. Не замечал… - Задумался Шеф. Тут у него зазвонил мобильный телефон. – Алло, - сказал Шеф. – Я в офисе. Буду поздно. Пока. – Отключив телефон, произнес:
- Похоже, вы правы. Действительно, «ты где?»… Тут такое дело… Деревьева посадили. В смысле, Сидельникова.
- За что?
- Он что-то украл в овощном магазине. Звонил из отделения на Новокузнецкой. Надо выручить. У него все раскадровки, а их сегодня сдавать. Заберите его из отделения, я заплачу…
Клептомания – страшная болезнь. Она постигла Мишку в 80-м, когда он впервые стащил из универмага бутылку «Пепси». Напиток он возненавидел, но сам промысел возлюбил. С тех пор он тащил все, что плохо лежало, висело или просто валялось. Деревьев лишал зазевавшихся дворников орудий труда, повсюду скручивал лампочки, снимал с уличных фонарей флажки, спер из «Метрополя» тарелку и нож с фирменной надписью. Эти предметы он присовокуплял к своей коллекции украденных вещей – в большинстве своем абсолютно бесполезных. Потом гордо демонстрировал гостям когти верхолаза, одну-единственную ласту, похищенную в магазине «Спорт» на бульваре Яна Райниса, желтую табличку «Доктор Погребатько», и прочее никчемное барахло. Деревьев никогда не попадался на кражах, и вот, наконец, ему не повезло…
Шеф выдал мне тысячу рублей одной бумажкой со словами «лишнего не тратьте». Я спросил:
- А выпить за освобождение?..
В отделении меня встретил низкорослый капитан с лицом не выспавшегося ежика:
- Вам кого?
- Михаил Сидельников у вас? Он на работу звонил…
- Ах, этот? – Ежик моментально проснулся. – Его задержали за воровство. Гирю украл в овощном магазине.
- Что?!
- Килограммовую. Зачем – не говорит. Пришлось задержать.
«Тоже мне, Паниковский...» - подумал я и спросил:
- А если договориться?
- Протокол еще не составляли, заявления нет, так что…
- Капитан таинственно замолчал.
- Как мне вас отблагодарить? – краснея, воскликнул я. Роль взяткодателя сковывала мою волю.
- Видите ли, - пространно начал ежик, впадая в полусонную меланхолию, - я тут не один. Так бы ничего не потребовалось. Но у меня коллеги, так сказать… Сослуживцы… Могут не понять… Тысячи рублей, пожалуй, хватит…
Тосты за свободу отменялись. Я протянул капитану купюру. Тот сунул ее во внутренний карман кителя, сказал «подождите здесь» и вышел. Спустя несколько минут из зарешеченной двери появился убитый горем Деревьев. Он был бледен; правою рукой держался за сердце, левой прижимал к животу папку с бумагами. Вслед за ним бодро вышагивал молодой лейтенантик.
- Лейтенант Пацюк, - энергично представился он, достал какую-то бумажку и протянул мне. – Распишитесь внизу и предъявите паспорт.
Я предъявил. Лейтенант пошелестел страничками и, загадочно улыбнувшись, спросил:
- Давно в Москве?
У меня отсутствовала московская регистрация, узаконенная столичным правительством, поэтому в словах Пацюка я почуял подвох. Что-то неприятное всколыхнулось и осело на дне моей души:
- Сутки, - соврал я, и оказался прав, потому что Пацюк заулыбался еще шире:
- Так уж и сутки. Покажите билет на поезд. Вы ведь прописаны в Смоленске?..
- Именно. Но в Москву приехал на машине.
- Ваши водительские права? – не унимался лейтенант.
- Меня привезли друзья…
Такой наглости он не ожидал. Чиновники, придумавшие глупое постановление о регистрации россиян в столице, не помышляли о моей изворотливости! Пацюк нахмурился. Его, точно молния, настигла и ударила мысль о преступной безнаказанности грамотеев.
- Я должен отреагировать на административное нарушение,
- отчеканил он.
- Штрафуйте, - говорю, - только денег все равно нет. Все ушли на взятку вашему капитану.
- Какую взятку? – Лейтенант покраснел. Казалось, фуражка его вздыбилась вместе с волосами. Она приподнялась подобно нимбу над головой падшего праведника. – Я вас задержу, – твердо сказал он. – До выяснения личности. А вы, Сидельников, идите.
Деревьев, наблюдавший эту сцену, ссутулился, вжав голову в плечи, по-бурлацки вздохнул и вышел на цыпочках, словно боясь спугнуть собственную свободу.
В «обезьяннике» помимо меня оказался еще один сиделец: молодой парнишка лет девятнадцати, загремевший сюда за вопиющую нетрезвость в общественном месте. Парень протянул мне руку:
- Леха.
- Женя.
- Кем работаешь?
- Пишу всякую дурь для рекламы. А ты?
- Я-то?.. Ха!.. – весело воскликнул Леха, и внезапно задумался. – Этот… ну как его… ри… ри… риэлтор! – Вспомнил он. – Во!
- И как успехи? – спрашиваю.
- У меня-то?.. Ха!.. – И вновь увял. – Не-а… За что тебя?..
- Регистрации нету.
- Дал бы менту рублей двести, и делов! – посоветовал Леха.
- Я?.. Ха!.. – Заточение заставляло меня мимикрировать. – Уже дал. За того парня. Его выпустили, а меня наоборот.
Спустя полчаса к клетке подошел капитан-ежик и изумленно распахнул глаза:
- Что вы здесь делаете?
- Сижу. Он даже не спросил «за что?»:
- Безобразие. Пацюк, откройте… - и уже мне:
- Извините, но вы - свободны.
До меня донеслось Лехино жизнерадостное «Ха!».
На улице меня ждал счастливый Деревьев. Сообщил:
- Шеф в ярости. Но «пятихатку» за тебя дал. Значит, ценит. Я им, гадам, триста заплатил, так что мы в наваре. Может, в кабак?
- С твоим-то сердцем?
- Брось! Сегодня я – повелитель ментов и официантов…
- Ты зачем гирю украл? – спросил я. Деревьев задумался. Наконец, нашел нужные слова:
- Ну, не могу я мимо халявы пройти, понимаешь? Для меня халява – русская национальная идея. А любая идея должна приобретать материальный вид. Вот я и материализую. Ну так что, рванем в кабак?
- Все равно пары сотен на двоих не хватит…
- Хватит. Я пока тебя ждал, гирю продал. Иностранцу. Сказал, что это уникальный проект нового памятника советской торговле. Работы Церетели. А он с руками оторвал. Ну, не дикий ли человек?..

По ту сторону кайфа.

О цинизме врачей написаны сотни книг, о цинизме менеджеров – десятки, но этого явно недостаточно.

Цинизм Толика Бекетова был пугающим: его составляла гремучая смесь из розовой девственности и черной злобы. В доме над своей кроватью он повесил транспарант, гласивший: «отдаться мало!». К тому же, Бекетов постоянно сыпал пошлостями, точно карнавальным конфетти. Девушек он делил на две категории: «блядей» и «одуванчиков». Мог, например, долго слушать очередную девицу, и внезапно изречь:
- Ты
- блядь…
Подобное, кстати, отнюдь не означало разрыва отношений, ибо Толик приступал к домогательствам. «Одуванчиков» же – напротив
- превозносил, яростно оберегая от поклонников и прочих гнусностей этого мира.
Все в нем было несуразно: с одной стороны – маленький рост, с другой – длинные шея и руки, короткие кривые ножки, перерастающие в выпирающий рыхлый живот. Эта анатомическая конструкция была увенчана головой столь же странного вида: крючковатый нос, толстые губы, вечно изогнутые в саркастической улыбке; очки в роговой оправе и с толстыми линзами, из-за которых в бушующий мир смотрели выпученные карие глаза; и, наконец, рыжие волосы, растущие клочками по всей площади головы. Все это Бекетов пафосно именовал «великим низким», и это же самое не мешало ему быть менеджером, искусно выбивающим деньги из заказчиков. Происходило это так.
Заказчик являлся в офис и говорил:
- Я хочу снять рекламу. Моя фирма торгует мебелью.
- Какой бюджет? – вопрошал Бекетов, выпучивая глаза так, что они едва не выдавливали линзы.
- Порядка пяти тысяч,
- смущался заказчик.
- Ваш бюджет исчерпается за секунду до «пэк-шота»,
- меланхолично отвечал Бекетов, и переходил в наступление, ошеломляя клиента волшебными словами: «блюр», «три-дэ-графика» и «компоузинг».
Деморализованный заказчик просил назвать реальную цену. Бекетов лениво брал в руки калькулятор, после чего выносил приговор. Кролик съеден, удав отдался пищеварению.
Еще одной особенностью Бекетова была способность к заклятой дружбе. Об этом феномене надо бы написать отдельный труд, ибо в рамках данного повествования раскрыть тему полностью не удастся. Короче, жертвой Бекетовской дружбы стал несчастный Деревьев. При первой же встрече между ними воцарилась атмосфера взаимного интереса, грозящая воспламениться огнем межэтнического конфликта. Деревьев портил девушек, пользуясь поэтической внешностью. Бекетов был не глуп, но страшен. Борьба единства противоположностей явилась основой их воинственной дружбы. Каждая их беседа плавно переходила в спор с последующим скандалом. В этом смысле ненависть Калязина к Деревьеву можно было бы назвать сугубо платонической. Общение Деревьева с Бекетовым всегда завершалось мордобоем. При этом победитель был известен заранее: Бекетов методично «начищал харю» Деревьеву, заклиная:
- Не доводи мой интеллект до уровня инстинкта!
Самым интересным было то, что спустя полчаса они мирились и продолжали беседу, как ни в чем не бывало…
…Шеф уехал в командировку. Бекетов остался за старшего. Сидя в начальственном кабинете, он принимал заказчика. Сегодня Бекетов был приятен, ибо клиента представляла длинноногая красавица-блондинка по имени Ксюша. В ней он разглядел «одуванчика».
- Мы вам сделаем скидку,
- улыбался Бекетов. – Сегодня вечером вы свободны?
- Надо подумать,
- мурлыкала Ксюша.
- Здесь неподалеку есть уютный ресторанчик…
- Только не итальянский.
- Блондинка состроила глазки.
- Что вы! Там повар из Франции. – Взгляд Бекетова увлажнился, излучив нежность сквозь очки.
Ксюша легкомысленно засмеялась. И тут в кабинет вошел Деревьев. И ладно бы вошел молча, но он поздоровался:
- Привет, одинокий гормон!
Взгляд Бекетова мгновенно просох, воссияв огнем ненависти. Деревьев же, узрев блондинку, резко изменил тон, превратившись в саму галантность:
- О, Боже! Предо мною – ангел?..
Ксюша картинно засмущалась, Бекетов заерзал в кресле.
- Мой друг уже назвал вас одуваном? – издевательски спросил Деревьев, переходя на высокий штиль.
- Кем? – растерялась красавица.
- Цветком лесов, полей и огородов,
- продолжал Деревьев. – Свободны ли вы вечером, богиня? Я б напитал искусством вашу душу, а вас – игристым сладостным вином!..
Бекетов прервал поэзию низкою прозой:
- Ты чего приперся? Тебе что, заняться нечем? Иди, порисуй. Ксюша, не обращайте на него внимания, он местный псих. Один из наших художников.
- Как интересно! Художник? – Блондинка соблазнительно повела плечиками.
Деревьев скромно склонил голову:
- Увы, не Рембрандт. Но мои работы достойны Лувра, Русского музея и Третьяковки. Бедный Эрмитаж!.. Так вы свободны вечером сегодня?.. С меня вино, закуска и портрет!
- Вообще-то, я не против,
- кокетливо сказала Ксюша.
- Пиздуй отсюда,
- зашипел Бекетов, приподнимаясь в кресле и сжимая кулаки.
Деревьев театрально вздохнул:
- Вы слышали? И это мой начальник? Безнравственный, как дикий гамадрил!
Бекетов выскочил из-за стола и попытался в прыжке съездить Деревьеву по роже.
- Ты низок, и до морды не достанешь! – меланхолично отстраняясь, молвил художник.
- Перестаньте!.. – Воскликнула Ксюша, но было поздно. В следующую секунду Бекетов вцепился в Деревьева, повалил его на пол и принялся ожесточенно колотить. После каждой серии ударов по лицу избиваемый изрекал очередную истину:
- Ты – падший член из общества подонков!.. Любой фингал – портрет твоей души!..
Бекетов мудохал его, как мог, в то время как Ксюша сбежала вниз, собрала народ и возвестила:
- Там… наверху!.. Ведь он его убьет!..
Все сразу поняли, о ком речь. Деревьева спасать не хотелось. Тем более что он систематически напивался с Бекетовым на собственные деньги, не угощая никого из нас. Гудман сказал просто:
- Пусть.
Савка Гельфанд вяло возразил:
- А где мы раскадровщика возьмем, если Бекетов ему грабли обломает?
- Между прочим, давно пора,
- заявила Карпина. – Он симулятивный халявщик…
Все понимающе посмотрели на Карпину. Со второго этажа доносились методичные глухие удары и невнятная возня.
- Сделайте же что-нибудь! – взмолилась Ксюша.
- Вообще-то,
- робко начал я,
- Мишка меня из «мусарни» вытащил.
- Ладно,
- вздохнул Гудман. – Ты справа, Савка слева, я впереди. Пошли…
Войдя в кабинет Шефа, мы нашли Бекетова, восседающего верхом на поверженном Деревьеве. Медальный профиль последнего был изрядно попорчен. Бекетов же, сжав ногами руки соперника, ожесточенно щипал его физию, приговаривая:
- Ты будешь кайф обламывать, плейбой?
- Отвянь, макака! – огрызался Деревьев, пытаясь сбросить с себя не в меру цепкого противника.
Мы с трудом их разняли. Деревьева оттащили вниз, Бекетовым занялся Гудман. Спросил:
- За что ты его?
- Он – крупноблочное говно.
- Я в курсе. И все-таки?..
- Он сдул мой одуванчик. – Бекетов чуть не плакал.
Деревьева откачивала Ксюша. Она окружила его вниманием, как гримерша – кинозвезду. Приложила к лицу лед, причесала, поправила воротник рубашки, пришила оторванную пуговицу. Деревьев тяжело вздыхал, иногда изрекая нечто невнятно-поэтическое:
- Спасибо, что спасли мой фэйс от тэйбла…
Ксюша ласково гладила его по волосам. Мстительная Карпина не преминула съязвить:
- Вы еще в кабак сходите…
- Судьба твоя, завистник, незавидна! – парировал Деревьев.
Я подошел к заботливой блондинке и вежливо сказал:
- Дело, конечно, ваше, но не ходите с Мишкой в ресторан.
- Вам-то что? – раздраженно воскликнула Ксюша. – И кто такой Мишка?
- Да этот,
- вмешался Гудман.
- Много жрет и ни черта не платит. Так что – вперед! Жень, поехали к Надьке, поможешь.
- Думаю, ты сам справишься,
- отмахнулся я.
- Да не в том смысле. У тебя трусы с собой?
- Свои – да.
- Ладно, черт с ними… Надька позвонила, у нее сосед взбесился.
- Час от часу не легче. Пусть вызывает ментов.
- Вызвала, а они все не едут. Давай быстрее, пока она еще жива…
- Вы все тут психи,
- молвила Ксюша, набрасывая сумочку через плечо. – Скажите вашему начальнику, что я другую студию найду…
В машине Гудман сокрушался:
- Я им что, Чип и Дейл? То одного спасай, то другого! И ведь ни грамма благодарности!.. Лишь бы он ее не прибил.
- Надежда,
- говорю,
- умирает последней.
- Не каламбурь!
К счастью, пробок на дороге не было, и мы доехали минут за сорок. Выскочили из машины, вбежали в подъезд, поднялись на лифте на шестой этаж. У черной железной двери Гудман перешел на взволнованный шепот:
- Если начнет драться – держи его сзади, а я спереди…
Он трижды нажал на кнопку звонка. Дверь открыл высокий мужчина в домашнем халате. На вид ему было лет пятьдесят. В одной руке он держал тапок. Поднес его к уху, сказал:
- Я перезвоню. Всего доброго. – И обратился к нам. – Вам кого?
- Мы к Надежде,
- строго произнес Гудман.
- Проходите. – Мужчина впустил нас в коридор.
Все пространство было забрызгано фекалиями. В воздухе стоял специфический запах общественной уборной.
- Надя, – возвысил голос мужчина,
- к тебе пришел двужопый анус!
Мне стало не по себе. Из-за двери большой комнаты осторожно отозвалась Надя:
- Лева, это ты?
- Нет, блин, менты! – раздраженно ответил Гудман.
- Заходи. – Она открыла дверь в комнату. – Ты не один? Давайте быстро, а то сейчас начнется.
Стены, потолок и мебель в ее комнате также были испорчены. Все вокруг благоухало и требовало немедленного ремонта. Надя расплакалась:
- Я же говорила: так долго продолжаться не может!..
- Что стряслось? – спрашиваю.
- Он с утра по тапку звонит.
- Да уж, мы видели,
- сказал Гудман. – И кому?
- Бушу в душу.
- Кому? – Мы с Гудманом ошалели.
- «Бушу,
- говорит,
- в душу звоню». Я сразу поняла, что он по ту сторону кайфа.
- И что Буш?
- Да ничего! А Костя злится.
- Его Костя зовут?
Надя замахала руками:
- И не вздумайте!.. Он раздраженный, всю квартиру говном забросал!
- Видим,
- говорим,
- видим.
- Ой, надо что-то делать!..
Гудман приоткрыл дверь, осторожно произнес:
- Костя, как дела?
- Душа болит. Душа и жопа,
- отозвался с кухни Костя.
- У тебя что, геморрой разбушевался?
- Буш разбушевался,
- отвечал Костя. Голос его приобрел агрессивные интонации.
- Ой, не собеседуй! – взмолилась Надя.
- Плюнь Бушу в душу! – орал Костя. – Алло!.. Белый дом?.. Дайте мне ранчо Техасовки!
Снова раздался звонок. Мы ринулись к двери, успев опередить больного. На пороге стоял лейтенант милиции с двумя сержантами.
- Не представляйтесь,
- поспешно зашептал Гудман,
- он здесь…
- Этот? – Лейтенант указал на меня.
- Да что вы! На кухне. По тапку звонит. Бушу в душу плюется и говном кидается…
Милиционеры вошли в квартиру и направились к кухне. Костя сидел за столом, красный от гнева. Увидев лейтенанта, просиял:
- Здравия желаю, товарищ военврач!
- Хулиганим? – спросил лейтенант.
- Душа у меня болит. И жопа. Доктор, вы можете посмотреть до жопы?
И тут лейтенант совершил ошибку. Он пошутил:
- Все доктора до жопы. Один гинеколог до пизды!
Неожиданно для всех Костя стремительно подпрыгнул, влез рукой под халат, навалил в нее приличную горсть фекалий и метнул лейтенанту прямо в лицо.
- Он меня обосрал,
- шепнул лейтенант, панически бледнея.
Гудман бросился на Костю, повалил его и возвестил:
- Вяжите быстро, иначе я не удержу!..
Костя оказался на редкость сильным мужиком. Пока мы впятером приматывали его скотчем к стулу, заткнув рот кухонной тряпкой, он рычал, царапался и угрожающе выкатывал синие зрачки. Наконец, все было кончено. Лейтенант вызвал бригаду из Алексеевской больницы. Пожаловался:
- Теперь долго не отмоюсь.
- Зараза к заразе не пристает, – неуместно успокоила Надя. – Хотите в душ?
- Хочу,
- смущенно ответил летеха.
- Там, правда, тоже все засрано…
- Тогда не надо. Я в кухне умоюсь. Можно?..
…Гудман довез меня до дома. Прощаясь, спросил:
- Как думаешь, этот король говна и пара мог ее убить?
- Разве что тапком.
- У него зубы железные. Видел? Спасибо, что пасть ему вовремя заткнул.
- На здоровье,
- говорю. – А ты правда ее любишь?
- Надьку-то? – Лева смутился. – Она готовит хорошо… Большое красное солнце уходило за горизонт. Я стоял у окна и жалел этот день, прожитый впустую. Ненужные события не добавляют мудрости. Хотя кто знает: возможно, это ты был лишним. И что есть жизнь, как не вереница случайностей, нанизанных на стержень твоего рассудка?..

Замах Шекспира.

Как-то раз писателю Шендеровичу позвонил миллионер Брынцалов, и чуть не заплакал:
- Хочу куклу!
- Это невозможно, - ответил Шендерович.
- Плачу миллион долларов!
Шендерович едва трубку не выронил. Потом вещал:
- Если кто-то говорит «не продаюсь» - значит, его просто не покупали!..
…Шеф вернулся с «Каннских львов» и заважничал. В его интонациях появились покровительственные нотки. Вызвав меня в кабинет, заявил:
- Я Абрамовича видел.
- И какой он, чукотский Ленин?
- Пьяный и плачет. Вообразил, что он – Буратино, и никто ему не дает: ни Мальвина, никто…
- А Артемон, - спрашиваю, - дал бы?
- Не издевайтесь. И теперь ему приходится дерево через дупло трахать.
- В принципе, логично…
- А вдруг там белки? Вот он и расстроился…
- Да уж, - говорю, - замах на Шекспира.
- Он подумывает купить футбольный клуб.
- Ему что, «Челси» мало?
- В России, - уточнил Шеф.
- Не разорился бы…
- Ему не грозит. Составьте мне аналитическую записку, как это отразится на его имидже.
- Вообще-то, я не политтехнолог.
Шеф устало опустил взгляд и быстро высморкался, ловко придержав челюсть:
- Это серьезный заказ, большая кампания, все очень дорого. Вы меня понимаете? И еще. – Он перешел на полушепот. – Все сугубо конфиденциально. Вам ясно?
- Куда уж ясней.
- Жду вас завтра в два часа.
Вариантов не было, и я решил напиться. Ну, что я мог сказать про Абрамовича, Березовского, Потанина, и прочую шелупонь? Что нового в Кремле и его окрестностях? Кто победит в кубке «Большого шлема»? И вообще, где находится этот шлем?
На Пятницкой я встретил Ваську Лысакова. Когда-то он неплохо играл на гитаре, чем и нравился. Зарабатывал пением на улицах – словом, жил честно. Года четыре назад сообщил по телефону, что стал подрабатывать журналистикой. Помню, тогда я спросил:
- Охотишься за скандалами?
- Бери выше: на жизнь! – ответил он.
Жаль, что я сразу не поставил на нем крест. И вот вдруг случайно встретил. Васька был щедр. Отреагировал:
- У меня только час и десять баксов.
- А у меня, - говорю, - девятнадцать часов и ни цента.
- До сих пор держишь сбережения в рублях? – удивился он.
- Это рубли сдерживают мои сбережения. Или государство.
- Ты в оппозиции?
- Самому себе.
Я даже не заметил, как мы оказались в ресторане и напились. Возможно, каждый подонок имеет особое чутье. Васька его не имел, но ловко имитировал. Что, должно быть, еще хуже. Ибо спросил:
- Проблемы?
- Да, - говорю, - Абрамович. Мне заказали…
- Убить? Не разыгрывай. Ты близорукий.
- Да не убить. Он клуб купить хочет. А вдруг там белки?
- Какие белки? – допытывался Васька.
И я поведал ему рассказ Шефа, включая историю про футбольный клуб, аналитическую записку, добавив непременное «конфиденциально».
- Гениально! – восхитился Васька. – Конечно, никому!..
- Что посоветуешь? – спросил я.
- Смешай десять процентов пафоса и девяносто – пофигизма. Поройся в интернете. Сравни данные опросов. Иногда цифра спасает слово. Слушай, у меня проблема. Представь: сажусь на горшок, и вдруг начинаю писать пальцем в воздухе. Как думаешь, я – псих?
- Смотря что пишешь.
- Сплошной мат. И еще члены рисую…
- Тогда нормально. Рисовал бы «Девятый вал» - значит, точно псих.
- Ты меня успокоил. Ой, совсем забыл, мне же еще в редакцию надо!
Васька заплатил официанту и убежал. Я медленно встал из-за стола и осторожно направился к выходу, как космонавт в открытый космос. В метро мне стало совсем худо. В ушах гудела подземка, перед глазами вспыхивали разноцветные круги. Вероятно, я напился какой-то гадости. Странно: Ваське хоть бы что, а я мучаюсь…
Добравшись до дома, я лег на диван, пытаясь уснуть. В голове роились неприятные мысли. Мне тридцать пять, у меня актерское образование, так что, вроде бы, не дурак; пятнадцать лет пишу рассказы, которые иногда печатают. У меня нет ни жены, ни детей, ни прочих отягчающих обстоятельств. Девушка Рената, поняв, что я никогда не стану богатой знаменитостью, занялась приезжим гамбургером, убедила его в своей любви и уехала в Гамбург, где, наверное, счастлива. Мои родители живут в Смоленске и не докучают проблемами – им достаточно одного телефонного звонка в месяц. У меня даже есть друзья. Некоторые из них почти выходят за рамки собутыльников. Я нигде не сподличал и никого не предал. Отчего же мои перспективы настолько никчемны, что хочется удавиться? Меня учили, что суицид – страшный грех. Но я не вижу впереди ни маяка на горизонте, ни дороги, ведущей к дому…
Хлопнула входная дверь. Я приподнялся с дивана. В комнату, не разуваясь, вошел Петр. Он был пьяный. Его раскачивало, как отвязанную шлюпку.
- Мне нужно баксов сто, - сказал он. – В долг.
- У меня столько нет.
- У тебя вечно ни хрена нет, - повысил голос Петр. – Я сдал свою хату новому корешу. Даю тебе неделю. Так что ищи другое место. А сколько у тебя есть?
- Полтинник наскребу…
- Ладно, даю десять дней...
Я достал из кошелька пятьдесят долларов, протянул их Петру. Он взял их, скомкал и засунул в карман брюк. Напоследок сказал:
- Не обижайся. Ты и так неплохо пожил…
Наутро я проснулся с дикой головной болью. С трудом заставил себя выпить кофе и сесть за компьютер. Написал что-то несуразное, претендующее на аналитику. В частности, там была фраза: «учитывая тенденциозность освещения в СМИ деятельности г-на Абрамовича, представляется симптоматичным интерес граждан России к его спортивным достижениям». Я даже не стал ее вычеркивать: все равно эта чепуха никому не нужна…
…Шеф навис надо мной как угроза третьей мировой.
- Вы предатель! – Заявил он, едва увидев меня в дверях своего кабинета. – Вы слили информацию в СМИ!
- Что, простите? – Я растерялся.
- Слили, слили! Вы читаете газеты?
- Нет. Предпочитаю туалетную бумагу.
- Он еще и шутит!.. Кто такой Лысаков? Он опубликовал информацию о моем заказчике! Сделка сорвалась. Роман Аркадьевич в шоке! Это вы устроили?
- Я, - говорю, - ничего не подстраивал. Возможно, что-то там сказал… Конечно, Лысаков
- сволочь…
- Меня не интересуют ваши оценки! – Заорал Шеф, маша носовым платком, как штандартом. – Вы меня вообще больше не интересуете! Вон из моего офиса! И немедленно!..
Я спустился на первый этаж. Там меня поймал Савка Гельфанд:
- Что случилось? Чего он так орет?
- Меня выгнали.
- Как выгнали?
- Грубо.
- За что?
- За родину, за Абрамовича.
- Что, полностью?
- Спасибо, не частями.
- Не волнуйся, мы все организуем, проводим, как положено.
- Похоже на поминки…
- А ты напейся до беспамятства. Будет что вспомнить… Я вышел на улицу, ощутив себя дряхлым богатырем на распутье. Слева возвышался Кремль, справа пролегала дорога в никуда, а прямо на меня двигался автомобильный железный поток. Жизнь не кончается выживанием. Последнее – иллюзия. Именно ради ее поддержания мы и творим собственное бессмертие.

Сборник мультфильмов.

Потеря ценнее приобретения: опыт и все такое. Для меня же любое изгнание – это ад, хотя не факт, что выперли из рая. Я вернулся к исходной точке. Прильнув к телефону, принялся звонить по знакомым. Они же, словно сговорившись, отвечали одинаково: «пока ничего нет», «прости, старик, я уезжаю в отпуск» и «если что, буду иметь в виду». Я злился, пил пиво на последние деньги, и тщательно подсчитывал ущерб от каждого бессмысленного дня. Вдохновение снисходит на нищих, я же был беден и зол, а это – не по его части…
Ох уж мне эти «отвальные»! Приедь Гудман один, он бы меня не уговорил. Но он явился с Карпиной. Светкина сила убеждения мне всегда импонировала, а надо было насторожиться.
- Мы заказали столики в трактире на Третьяковке. Там будет певица, – сообщила она. - Агнесс. Напишешь ей тексты? Не бесплатно. Она готова заплатить вперед.
Это было кое-что.
- Меня, - говорю, - Петр выгнал. Где жить – ума не приложу.
- Решим, - сказала Карпина. – У Агнесс где-то есть комната в центре. По-моему, пустая.
Как я мог не поехать?
Теплая компания была в сборе. И Гельфанд, и Деревьев с Бекетовым, и даже Надин. Карпина по-цыгански спела «к нам приперся, к нам приперся друг наш Женька дорогой», и все подняли бокалы. От первой рюмки меня едва не стошнило.
- Это тебе привет от Шефа, - съязвил Бекетов.
- Не обращай внимания на шутки маргиналов, - отреагировал Деревьев.
- Ребята, не ссорьтесь, это не ваш бенефис! – строго сказала Карпина, и оба, вроде бы, заткнулись.
Надин развила теорию о дискриминации приезжих:
- Если ты москвич, тебя не трогать, даже менты, а если ты лимитка…
- Лимита, - поправил ее Савка.
- Та, та, лимита…
- А где твоя Агнесс? – спросил я Карпину.
- Должна прийти, не волнуйся. Она обещала.
- А вдруг не придет?
- Что ты, что ты!..
Гудман упорно молчал. Казалось, он – единственный, кто понимает мое сумеречное состояние.
Через полчаса пьянка приобрела очертания работы.
- Какой там на хер блюр? – Орал Савка. – Не нужно там никакого блюра!
- А заказчик? – Возражал Бекетов. – Что я заказчику скажу?
- А что ты скажешь? – Не унимался Гельфанд.
- Вот именно: что?
Деревьев обольщал Надин:
- Ты – вдохновенье солнца и небес, и строгая, как Гельфанда ошейник!..
Надин обращалась к Савке:
- Я - твой ошейка?
- Рот зашей-ка, - отмахивался Савка.
Видя, как я дергаюсь, Гудман присел поближе ко мне:
- Не переживай ты так. Все уладится, вот увидишь. Тебе же не впервой…
- В том-то и дело, - говорю. – И опыт подсказывает: херовы мои дела…
- Да брось ты…
А что он мог еще сказать?..
Компания панически пьянела. Гельфанд перекрикивал Бекетова:
- Какая анимация? За такие деньги пусть курят траву и смотрят свои мультики!..
Деревьев убеждал Надин:
- Я слишком тяжело рождался, чтобы взять, и просто сдохнуть!..
Гудман каялся Карпиной:
- Я честно жил и честно спал, и честно проспал всю свою жизнь!..
И вдруг запел:
- Эх, меж берез и сосен закопал «ноль-восемь»…
Я почувствовал, что оказался внутри какого-то страшного мультфильма. Каждый представлял собой отдельный персонаж, тщательно разработанный, но никому не нужный. И на что мы тратим свою жизнь? К чему талант, данный изначально каждому?
- о любви я уже не говорю. Кто вспомнит наше былое присутствие – пусть ненадолго, но ради мимолетной искренней грусти?..
Агнесс так и не пришла. Я решил, что пора смываться. Сказал, что иду в туалет. В принципе, я и так был пьяный, и не жаждал продолжения. Надо было трезветь, чтобы завтра снова сесть к телефону и звонить, звонить… Поэтому я направился к станции Новокузнецкой: оттуда – прямая ветка метро. Уже дойдя до станции, я посмотрел на часы: было без четверти двенадцать. Ко мне подвалила кампания бритоголовой молодежи:
- Еврей?
- Что?
Я не разглядел их лиц. Первый удар заставил меня согнуться пополам, второй – обрести дыхание, а третий и четвертый – сгруппироваться и лечь на асфальт, прикрыв руками голову. От каждого следующего удара мир вокруг меня становился глуше и безразличнее. Никогда еще – даже в армии во время драки – я не ощущал внутри себя такого покоя и внутренней тишины. И лишь когда тяжелый ботинок уткнулся в мой висок – я вздрогнул, и руки мои распахнулись, а тело скользнуло вверх, устремляясь к полуночным сумеркам июня…

Пэк-шот.

Итак, я в коме. Нет ничего скучнее, чем находиться в коме. Пожалуй, только быть мертвым. Хотя, наверное, смерть
- хороший опыт для души. Но, будучи в коме, тебя не отпускает ничто земное, – даже собственная мать. Она, словно жизнь, говорит тебе: «Мой мальчик, скоро ты проснешься…» И ведь проснусь! И когда проснусь, то обязательно увижу и телевизор, который она смотрит мучительными вечерами, и город Смоленск, где снова оказался, и отца, который непременно скажет:
- С возвращением, сынок…
Боже, сколько я сделал для них гадостей! Сколько натворил ошибок! Я не дал им ни внуков, ни гордости за себя, оставив одну призрачную надежду на собственное воскрешение.
Жизнь, подобно бюджету, позволяет доползти до финального кадра. Но в нем не будет моей рекламы…

2005 г.